Стражники-вестиариты[61]отлепились от стен и сами живою стеной пошли на болгар, выдавливая их из палаты. Один из них грубо толкнул Епифана так, что тот упал. Ивайло бросился помочь архимандриту, его тоже пихнули. Болярин тянулся к Епифану, отталкивая стражников. Сильный удар в лицо опрокинул Ивайла на спину. В ушах зазвенело то ли от удара, то ли от одобрительных криков вельмож, в правде и не в правде поддерживающих своих базилевсов. Болярин попытался встать, но удар ногою в подвздошину уложил его обратно. Со сторон посыпались удары, боли Ивайло не чувствовал, лишь обиду от унижения. Устало ныли рёбра, из разбитой брови кровь заливала лицо, болярин, сцепив зубы, приподнял голову. На устланном узорными плитами полу, сквозь жилистые ноги в сандалиях увидел, что Епифана тоже били.

Избитому посольству не дали зализать раны. Вечером того же дня пришёл важный декарх[62], с бряцающими оружием дорифорами[63]и сообщил, что через два часа Золотой Рог на ночь перекроют цепью, и до этого времени послы должны покинуть Священный город, иначе их бросят в темницу. Едва собравшись, болгары поспешили на корабли.

Попытка поймать волостелева сына около Усладиного дома не увенчалась успехом. Услада, неложно обрадовавшись приезду Колота, уговаривала:

— Не придёт он более. Знает, что ты мне люб. Надеялся, видать, что не вернёшься.

— Я вот вернулся, — говорил Колот, неловко гладя любимую по волосам, забыв все нежные слова, что говорил когда-то давно — долгий поход зачерствил и заморозил душу. Сколько времени пройдёт, когда всё станет по-прежнему!

Нет, не мог он просто отступить. Сам приехал в Древичи к волостелю. Волостель, суровый высокий муж, вышел к нему, накинув на полотняную рубаху нагольный кожух.

— По сына душу говоришь? — спросил он, почёсывая густую светлую бороду. — Не Колот ли ты есть?

— Он самый, — ответил воин, удивляясь, что волостель знает его имя.

— Я всё, брат, в округе знаю, — как бы прочитав мысли парня, сказал волостель. — Ну ты заходи, заходи!

Волостель сам налил Колоту выстоянного малинового квасу.

— Знаю и зачем ты пришёл, — продолжал он. — Я говорил с сыном, строго-настрого приказал не ходить к твоей суженой. Он послушал меня, все знают, какое великое дело вы с князем нашем свершили, и большая честь — выйти замуж за княжеского кметя.

— Не в чести дело...

— Ай! — отмахнул рукой волостель. — Обида тебя гложет, что ты кровь лил в Хазарии, а он на харчах домашних да ещё за твоей девкой ухлёстывал. Так? То-то. И ты пойми: по обиде мало ли до чего меж вами дойдёт, а он сын мне. Ступай с миром, а я тебе слово своё даю, что к Усладе он более не приблизится. Веришь ли мне?

Понравился Колоту волостель, говорил складно и сам был, видно, муж чести. Изба ничем от остальных не отличается, значит, не дерёт князьевым именем со смердов три шкуры, а это о многом говорит. Потому Колот и сказал прямо:

— Расположил ты меня к себе, волостель. Вижу в тебе человека, а я хоть и молоденек, но тоже и в людях побывал, и свет повидал, топор на ногу одевал, топорищем подпоясывался. Так что верю тебе.

На том и расстались едва ли не друзьями. Сын волостеля и впрямь перестал вертеться у Усладиного дома. Пришла пора засылать сватов. Блуд, ожинившийся на хазаринке ещё до прихода Колота, опружив для храбрости чарку мёда, лихо торговался с матерью Услады, Белавой. Братья, благосклонно настроенные к жениху, ободряюще подмигивали Колоту из-за материнского плеча. Затем были смотрины, когда невеста казала сряду. И не узнать её было, когда, преобразившись, под взглядами сватов, плавно ступая и чуть приподняв подбородок «несла себя» перед гостями.

Подготовка к свадьбе шла мимо Колота, будто сон, а потом началось: бешеный скач тройки с летящими из-под копыт комьями снега, белый вихрь вокруг, а кони то и дело грозили опрокинуть розвальни на поворотах, а после хмельной пир на весь мир, на котором гуляла вся весь и родичи из соседних сёл. Приехал даже Пеша Попов, помогающий дряхлеющему попу Григорию в Киеве. Гуляли в Усладином тереме, ибо Старкова изба развалилась бы от такого множества гостей. Захмелевший Старк меж тем постоянно хвастал гостям, что сын его с прибытком большим приехал из похода и хоромы поставят не меньше, чем у болынухи Белавы. Парни подзуживали Пешу, можно ли жрецам христианским пить вино, ведь Ольгиного Григория ни разу на пирах не видели. Пеша добродушно отшучивался. Наконец это ему надоело и он, разалевшийся от пива, расстегнул зипун, представив взорам большой золочёный крест и завёл густым глубоким голосом песню. А Старк продолжал хвастать, в этот раз подсев к Белаве, что-де свадьбу какую размахнули, даже со столицы гости приехали и то ли было бы у волостеля сына.

Гости веселились и плясали до поздней ночи. Утром били горшки о стены, будя молодых. Приезжие разъезжались весёлые и похмелёные, от того больше приятных слов находилось для молодых. К хвастовству Старка присоединилась уже и сама Белава, и скоро Колот с удивлением узнал, что он в почёте у самого князя, и если едет к нему на пир, то сажают его за верхние столы.

Отшумела свадьба, и начались обычные будни. Отеня жил с семьёй в новой клети, отдельно от родителей, лишь хозяйство вели общее. Мать Колота, Зимава, уже несколько раз цеплялась к новой снохе, то горшок не так ставит, то тесто неправильно замешивает, Услада пока отмалчивалась, а Лапа не лез в бабьи дрязги.

Под конец зимы Колот свалился с простудой, сказался поход, ослабивший тело, а тут ещё перемена жаркой степи на прохладные киевские леса. Провалялся две недели, уже под выздоровление, от безделья, начал вырезать деревянные мечи младшему племяннику, Павше, с интересом слушавшему дядькины рассказы и всё время крутившимуся около него. Едва набравшись сил, Колот седлал коня и поехал в Древичи договориться с артелью плотников на строительство. В Древичах не нашёл добрых древоделей — все уже были наняты, а те, что были, Колота не устроили. Не оказалось нужных мастеров и в других сёлах, лишь ближе к древлянской земле нашлись те, кто согласился помочь и про кого говорили как о толковых мастерах. Торговались долго. Главный артельщик, хитро сощурив глаза, говорил, что охотников на древоделей в этом году много, после хазарского прибытку, строят в сёлах и в городках. И понимал мужик, что Колот дальше не поедет, и так времени ушло много, потому круто заломил цену. Спорили жарко, Колот, ярея, не раз тянулся к левому бедру, где взятый в дорогу от лихих людей висел меч. Еле договорились.

По прибытии в Осинки, перед Масленицей, Колот сразу же собрал Стрешу, Рубца, Отеню и ещё двоих парней, знакомых с детства и поехал с ними вверх по Днепру валить боровой лес, помеченный ещё зимою. Отеня метил деревья недалеко от веси, верстах в трёх, но Колот противился, говоря, что там мяндач один и сгниёт быстро. Отеня спорил: на первые десять венцов хватит борового, а там какой уж придётся, главное, чтобы деревья были не молодые, не старые, не сухие, не буйные, да не ель, не осина, дабы духи лесные не мстили дровосекам. Думали готовить три сотни брёвен, так даже если коню по два бревна, то это сто пятьдесят ходок! А ведь лес спустить ещё надо по реке. В общем, доспорились едва не до драки, в итоге посчитали на избу, без переводин и самцов, сто тридцать, а клеть на два житья и на прочее — за полтораста. На том и сошлись, что для избы будут с бора тащить. Проверили меты, земно поклонились лесу, испросив позволения на почин. Первые три дерева не упали макушками на полночь и не запутались в ветвях соседей — хороший знак. На свежем срезе первого пня отрубили голову курице — умилостивить лешего. Разрубили на брёвна, тщательно проверили, нет ли глубокого сучка-пасынка, что может навлечь беду в новый дом. Вечером, умаявшись, вытащили сулею с мёдом — отметить удачное начало.