– Говорят, встречаются великолепные, изумительные случаи военного невроза! Наши раны головы и позвоночника кажутся в сравнении такими тривиальными, такими скучными…

Люциуш смотрел на собственные руки.

– Были случаи, герр профессор, да…

И он рассказывал ему о пехотинце со скрюченными пальцами ног и перекрученной шеей, о сержанте-чехе, которому казалось, что он ест гниющие трупы, о поваре, который наткнулся на повешенную девушку с проколотым животом.

Он не мог заставить себя говорить о Хорвате. Он знал, что Циммера заинтересуют раскачивание взад-вперед, волшебный эффект веронала… Но Люциуш не искал научного объяснения и не хотел обсуждать чудеса. Его вера в чудеса привела к тому, что Хорват подвергся Anbinden. Ему хотелось узнать, доводилось ли самому Циммеру совершать такие ошибки, терял ли он пациентов, как потом искупал свою вину.

Как-то раз он подумал мельком: можно было бы рассказать Циммеру о молодом враче, страдающем от чувства вины и зимних видений. Как этот врач влюбился, и это, казалось, спасло его от собственного преступления, но потом потерял женщину, которую любил. Как он до сих пор чувствует ее присутствие каждую минуту: она наблюдает за ним, призывает к терпению с самыми трудными пациентами, радуется заживающим ранам. Как он скучает по ней. Проводит часы досуга, гуляя и гадая, как ему снова начать жить.

Вместо этого Люциуш рассказывал, как один пациент потерял правую ногу, которую отрезал сошедший с путей поезд, и из-за этого не мог двигать левой ногой.

– Поразительно, – говорил профессор. – И никакой раны. По крайней мере, видимой.

В апреле Люциуш осматривал солдата по фамилии Зимлер с пневмонией, когда внесли нового пациента на носилках, и он был так похож на Йожефа Хорвата, что у Люциуша потемнело в глазах, он испугался, что его стошнит.

– Доктор?

Зимлер смотрел на руку Люциуша, в которой дрожал стетоскоп. Он торопливо прижал стетоскоп к груди Зимлера и сжал его плечо.

– Дышите, – сказал он. – Так. Глубже. Дышите.

Новый пациент был австрийцем, череп его пробило снарядом. Как и Хорват, он, свернувшись, лежал в постели, но веронал ему не помогал. Иногда им удавалось распрямить ему ноги, уговорить сделать несколько шагов, но, как правило, он лишь смотрел перед собой непонимающим взглядом. Солдат не нуждался в срочной помощи, он пребывал в таком состоянии уже несколько месяцев. Но Люциуш постоянно возвращался к нему в течение дня, снова и снова проверял назначения, сам измерял давление и пульс. Садясь на край постели, он помогал ему есть, кормил с ложки, как Маргарета кормила Хорвата, и водил его, как Маргарета водила Хорвата, по коридорам дворца. В конце концов сестры положили этому конец. Незадолго до того, как солдата выписали домой все в том же состоянии, они сказали Люциушу: ваши усилия делают вам честь, но кормление, прогулки, занятия речью – это наши обязанности. Врачу нельзя посвящать все время уходу за одним пациентом. Он должен просто отдать распоряжения.

Дни становились длиннее, а он все чаще оказывался на Кранахгассе, 14.

Вначале это происходило почти случайно. Он приходил туда иногда полистать свои старые учебники, перекусить, узнать, есть ли письма (их не было). Но постепенно он почувствовал, как сам разрушает возведенные им же бастионы.

Он стал есть вместе с родителями. Несмотря на нехватку продовольствия, они питались хорошо – продукты покупала на черном рынке Ядвига у девушек, которые прогуливались по Нашмаркту с детскими колясками, набитыми свеклой или вязанками чеснока. Иногда еды было мало, иногда им доставалась подгнившая ржаная мука или прогорклое молоко, но по сравнению с остальным городом они чувствовали себя неплохо. Люциуш достаточно знал о голоде, чтобы испытывать чувство вины перед людьми с улицы, которые нападали на продуктовые составы и разоряли их, и, когда мог, приносил шоколад и пралине, контрабандой привезенные из Варшавы, в госпиталь, чтобы поделиться с пациентами. В июне явилась полиция и стала задавать вопросы: прошел слух, что в Ламбергском дворце подают десерты, в то время как остальной город голодает. Люциуш солгал: подарок благодарного пациента, сказал он им, но они упорствовали, пока он не сообразил, что они хотят получить свою долю.

Дома за столом никогда не говорили о его кошмарах в первые дни после возвращения, и мать никогда не упоминала свое вмешательство в его военную судьбу. Вместо этого она с любопытством расспрашивала его о буровых вышках Слободы-Рунгурски, поскольку ее все больше интересовали сталелитейные заводы в южной Польше. Полезно услышать рассказы очевидца, говорила она, выспрашивая, что он помнит о мостах и железных дорогах.

Но Люциуш чувствовал, что самые большие изменения произошли в отце. Майор в отставке Збигнев Кшелевский старался почаще оставаться наедине с сыном, чтобы снова и снова рассказывать ему о кавалерийских атаках – совсем не таких, как те, что довелось наблюдать Люциушу. И когда Люциуш находил в себе смелость задать самый трудный вопрос – снятся ли отцу битвы в Кустоце? видел ли он такое, что не может забыть? – отставной майор начинал рассказывать ему духоподъемные истории о героических товарищах, которые, истекая кровью, переползали через груду тел, чтобы пустить по итальянцам последнюю пулю из мушкета. Уже несколько месяцев отец Люциуша отказывался осознать, что его сын служил врачом, а не солдатом. Но когда до Збигнева наконец стало доходить истинное положение вещей, нечто странное начало происходить с Люциушем: казалось, разговаривая с отцом о военной форме и геральдике, он хотя бы на мгновение мог вернуться в те места, которые оставил.

Правда ли, что немецкие драгуны носят такие же островерхие каски, как и пехотинцы? – спрашивал отец. А гвардейские кирасиры больше не носят нагрудник? Но ведь Люциуш был на востоке, а кирасиры в основном на западе. А как он оценивает венгерскую кавалерию по сравнению с австрийской и германской?

Особенно отца интересовали уланы, которых Люциуш видел в стычке возле Лемновиц в самом начале. Его уланы. Но как возмутительно, что они теперь не носят кивер!

– Кивер делает их легкой мишенью для стрелков, отец.

Отец всплеснул руками:

– Ты думаешь, в наши времена не было стрелков? И без нагрудников?

– Отец, там было минус двадцать. Они были в шинелях, как и все.

– Ты думаешь, в наши времена не было морозов?

Но ничто не вызывало у отца такого интереса, как те семь или восемь минут, в течение которых Люциуш удирал от казаков. Вверх по склону! Через леса! А у них были сабли и мушкеты? И то и другое? Боже милосердный. А седла их видел? А у них на мундирах были нашиты газыри? Он слышал, что русские их отменили из экономии.

– Я не видел. Я спасался от погони.

– На гусарском коне!

– Да. Всадника убили. Я взял его коня.

Отец поглаживал усы, его глаза сверкали.

– Поразительно. Прямо взял и вскочил в седло!