годы жизни хотелось бы оставить что-то остающееся» (9 мая 1944). «Хочется подняться. Сосредоточиться и дать очень большое» (1 мая 1947). «…уходя из жизни, хотел бы что-то оставить. В этом единственный смысл. ‹…› не следовало бы уходить, не оставляя следа» (27 марта 1949). «…по-прежнему хочется сделать большое» (2 мая 1949). «… хотелось бы напоследок сделать хорошее и большое» (28 мая 1949). «Хотелось бы большого, а сделал малое» (24 августа 1949). «Хочется жить так, чтобы от каждого дня оставалось хорошее и большое, дела, слова, написанное» (19 февраля 1950). «Хочется схватиться за что-нибудь основное, незыблемое. ‹…› хочется твердой, ясной линии» (19 марта 1950). «…хотелось бы дать, оставить большое…» (2 июля 1950). «…так хотелось бы последнее время жизни что-то дать еще большое» (10 января 1951). В нескольких записях говорится о долге «перед вселенной» (2 июня 1948): «Надо ясно понять свое место во вселенной и честно выполнять эту „вселенскую“ роль» (1 января 1944), «Надо выполнить свою задачу на свете» (21 марта 1948), «…чувствуется невыполненная обязанность передо „всем“» (30 мая 1948).

Фрагменты дневников 1939–1951 гг

«Поздние» дневники – особенно начиная с 1940 г. – во многом похожи на «ранние». «Пишу для того, чтобы хотя бы немного опомниться, оглянуться на самого себя, вспомнить свою душу, „я“» (12 марта 1945). Но есть и отличия.

Теперь Вавилов часто пишет в дневнике о бессмысленности ведения дневника. «Для чего и кому нужны эти записи? Сейчас это кажется просто писанием вилами на воде» (25 декабря 1942). «Писать не хочется. Ни к чему. Кому нужны эти преходящие тоскливые настроения без фактов» (3 января 1943). «Странное пристрастие к записям. Самое вероятное, их сожгут, не читая» (18 февраля 1945). 27 декабря 1945 г. Вавилов, узнав, что жена умершего академика А. Н. Крылова хотела сжечь архив его отца, пишет: «Может быть, права. Ну, вот зачем, например, эти записи?» «О чем же писать? И кому все это нужно? Никому. Разве для загромождения архива» (1 октября 1947). «Не хочется ничего писать. Кому это все нужно» (2 апреля 1948). «Пишу почти автоматически. К чему?» (31 октября 1948). «Писать совсем не хочется, это становится совершенно бессмысленным» (13 марта 1949). «Для чего все это писать, никому и ни для чего это не нужно» (14 января 1951).

Также Вавилов многократно отмечает общую мрачность своего дневника, называет его «книгой горя» (1940), «траурной книгой» (1943) и т. п. «Как надоело ныть! Для кого, к чему!» (2 апреля 1946). «Стоит ли дальше писать. Большей частью вымученные и мучительные строки, никому не нужные. Люди, впрочем, об этом любят писать» (27 февраля 1949).

С годами все большее место в дневниках занимают воспоминания, особенно воспоминания ранней юности и даже детства. Фиксация этих воспоминаний в записях со временем осознается как дополнительный философский мотив вести дневник. «Дневники, записи вел почти непрерывно лет с 15, правда, с перерывами. Зачем? По-видимому, бессознательная попытка осуществить „Non omnis moriar“[265], повторение Хеопсовой пирамиды в микромасштабе. // Сейчас это больше условный рефлекс. Привык. Польза некоторая: иногда можно на себя оглянуться. Мне скоро 55 лет. У меня большое „историческое“ чувство. Всегда гляжу назад, хотя ясно вижу всю случайность, флуктуационность человеческой истории, земли, меня самого. Как случайный камень на дороге, свалившийся с дороги. Так комар мог бы писать историю маленькой лужи, образовавшейся после дождя. Сознаю все это, а вот все же люблю архивы, старые книги, старые вещи, воспоминания. Как будто бы это большое» (1 января 1946). «…прошлого нет. Надо воскресить хотя бы для себя это прошлое – писать» (18 января 1948).

Наконец, главное отличие поздних дневников от юношеских – особое место в них философских рассуждений. «…хочется на этих страницах говорить без маски, об абсолюте» (25 марта 1940). «Возвращаюсь к лейтмотиву этой книжки. Сознание и мир» (14 июля 1940). «На этих страницах у меня программа большого и революционного трактата…» (11 июня 1944). «Не умею я писать „по-житейски“ и, вероятно, не смогу написать мемуаров, если и попытаюсь. Выйдет полуфилософское что-нибудь» (8 ноября 1946).

Как уже отмечалось, в 1936 г. Вавилов завел специальную тетрадь именно для философских набросков, а не в качестве дневника, в который эта тетрадь плавно превратилась лишь к началу сороковых. В 1936–1938 гг. летом в домах отдыха Академии наук в Крыму и на Кавказе Вавилов делал лишь по две-три философских записи. Вот типичный пример – самая первая запись, с которой «поздние» дневники начинаются:

26 июля 1936 г., [дом отдыха] Бати-Лиман

Сознание, возрастающее, опирающееся на тело, расширяется беспредельно. Открываются другие, общество, мир. Активное, «предназначенное» для «борьбы за существование», становится пассивным и объективным. Теряется биологическое назначение сознания, оно переходит в свою противоположность, становится врагом своего носителя – тела.

Бесконечны «системы отсчета» сознания: точка зрения биологического организма, борющегося за самосохранение, за потомство; социологического организма, класс, нация, государство; научное сознание, где виден весь мир в своей подвижности, бесцельности, игре. Самое простое – одна крепкая система координат, самое ужасное – постоянные переходы, блуждания. «Интеллигент», существо с блуждающей системой отсчета. Приспособить все остальные системы на службу одной? Можно ли это? И какая же система начнет претендовать на звание «абсолютной». Но релятивизм сознания – одновременно его грядущая гибель. Такие мысли приходят, когда спишь под открытым небом, когда движется под ногами море, а на берегах следы гигантских каменных катастроф, а на пляже голые профессора рассуждают о Демокрите, судебно-медицинских казусах, квартирных декретах, почках и болезнях.

В июле – августе 1938 г. Вавилов записал шесть подобных философских рассуждений. В июле – сентябре 1939 г. записей уже больше двадцати, к рассуждениям на философские темы добавляются воспоминания и наблюдения над происходящим вокруг. В марте 1940 г., лежа в больнице, Вавилов начал делать записи почти ежедневно (все следующие годы перерывы в записях редко превышали неделю), уделяя внимание не только своим философским идеям, но и некоторым волнующим его событиям вокруг.

Тем не менее, даже несмотря на все активнее начинающую проникать в дневник реальность (разлаженность болеющего тела, идущая в Европе Вторая мировая война, внутриакадемические события и т. п.), внимание Вавилова осталось сосредоточенным в дневнике прежде всего на личных переживаниях. Он пишет о прочитанных романах, о своих впечатлениях от музыки по радио, о своих эмоциях от всего произошедшего вокруг (включая перемены погоды), постоянно описывает свое душевное состояние. Наблюдая за собой, Вавилов вновь естественным образом возвращается к философским обобщениям («Философия? Прежняя. Случайность, бренность, ненужность» – 5 мая 1946 г.). Темы размышлений непрерывно меняются. Целые месяцы и порой годы жизни проходят под знаком какой-нибудь навязчивой