– Это я с дедом. Говорит – снег завтра пойдет, совсем ополоумел.

На следующий день и впрямь пошел снег, что было очень странно для середины июня. А дед Митрий к тому времени уж полгода как в могиле лежал.

Танька, помня об отчаянной и страшной Серафиминой жертве, заботилась о ней даже больше, чем мать. И доказывала дурочке, что все ее видения – болезнь и мракобесие. Это дед виноват: забил девчонке голову черт знает чем, жизнь поломал – тут Танька обычно начинала всхлипывать. Но ничего, сейчас наука так шагнула, от любой душевной болезни уже лечить умеют. Вот поступит Танька в медицинский и лучших врачей Серафиме по знакомству найдет. А что пальца теперь не хватает – это мелочь, все равно красавица Серафима необыкновенная. Танька подарила Серафиме красивое кольцо с неизвестным голубым камешком и велела носить на левой руке – пусть все красоту видят, а не изъян, и пусть знают, что нисколечко Серафима не стесняется.

Говорила Танька так, говорила, а потом влюбилась, замуж выскочила, уехала с мужем в город, родила ровно через девять месяцев после свадьбы мальчика и позабыла о Серафиме. Не совсем, конечно, позабыла – приезжала, привозила обновки, плакала, выпив по стопочке с матерью, над Серафиминой судьбой – и уезжала. Ни в какой медицинский Танька, ясное дело, поступать не стала.

Уже все решили, что Серафима в девках останется, вечной обузой для матери, но тут в Стояново приехал молодой командировочный и в сельскую дурочку незамедлительно втрескался. Потому что хотя бы насчет одного Танька не врала – красавицей Серафима действительно выросла необыкновенной. Как увидел ее командировочный в поле, с венком на голове, так и пропал. И уехала Серафима в город следом за сестрой.

Рожать тоже с лету принялась: сначала дочку, потом сына, который в полтора года от скарлатины сгорел. Но по нему, кажется, больше супруг убивался, чем Серафима – она, как родня перешептывалась, к потере по-деревенски отнеслась: «дал – взял», и через пару месяцев после похорон уже носила под пупом третьего – будущего Катиного отца.

А вскоре после этого выпало вдруг мужу как перспективному специалисту назначение почти сказочное – чуть ли не в самую столицу. Родители переживали, отговаривали: как же он там, один, молодой совсем, детишками обремененный и этой своей, юродивой. Но беспалая фея Серафима сразу принялась вещи упаковывать. Пришлось еще до переезда пожить в пустой комнате, среди коробок и чемоданов.

На Серафиме сработала древняя женская присказка: «родишь и успокоишься». Муж, дети, удобная жизнь в свежепостроенном многоэтажном доме ее утешили, прояснили рассудок. Иногда она по-прежнему бормотала что-то странное, и ритуалы свои в этом доме все-таки установила, с солью на порог и прикармливанием домового, но полоумной уже не казалась, и не кричала по ночам про бабу огненную. А к старости успокоилась окончательно, и внучке Кате стояновские истории уже как сказки рассказывала – и про лихо, которое на горе плясало, и про беленьких, которые с реки зовут, про колдунов и банницу-обдериху. Даже про Полудницу обиженную рассказала, а Катя слушала, замерев от восторженного ужаса, точно не в кухне над тарелкой общепитовской сидела, а, как положено, в избе на печи.

Неудивительно, что в институте Катя увлеклась фольклором и знала такие подробности бытования мифических тварей, что преподаватель ее отметил и пригласил в аспирантуру. А Катя решила совсем уж отличиться и представить во вступительной работе свежий фольклор, ею лично в Стоянове собранный. На бабушкиной малой родине Катя никогда прежде не бывала, но знала о ней уже столько, что, казалось, с закрытыми глазами любой дом бы нашла – и где подменыша растили, и где последняя шептунья жила. И с людьми тамошними, думала молоденькая и глупая Катя, она сразу дружбу заведет, ведь знакома уже заочно. Договорится, улестит, и расскажут-напоют ей на диктофон столько, что знай расшифровывай.

Вот только выяснилось, что даже собственную бабку она не знает. Как услышала ветхая Серафима, что Катя в Стояново собралась, – расколотила свежевымытую банку, метнулась к Кате, хрустя осколками, стиснула почти бесплотными руками.

– Не смей!

Катя от неожиданности не нашлась что ответить, просто стояла и хлопала ресницами. Никогда прежде она тихую, больную бабушку такой не видела. А бабушка разглядывала ее в упор, с тревожной жадностью, как будто тоже увидела впервые. Тонкое, иконописное лицо Серафимы бледнело, каменело, а потом глаза вдруг расширились и остановились, точно она искала во внучке что-то и вот наконец нашла.

– Баба огненная! – вскрикнула она и наотмашь ударила Катю по лицу беспалой рукой, в кровь разбив ей губы тем самым кольцом, покойной Танькой подаренным. – Баба огненная!

Когда на шум прибежал отец, Серафима уже разгромила половину кухни. Била тарелки, метала в рыдающую в углу внучку горшки с любимой своей геранью и ревела чужим голосом как бесноватая:

– Первый перст мой! Обещала! Обманула! Баба огненная!

Кате пришлось идти в травмпункт, где ей очень аккуратно залатали разорванный левый уголок рта. Так аккуратно, что со временем не осталось ни рубца, ни шовчика. Но массивное бабушкино кольцо что-то там повредило, и когда Катя силилась улыбнуться – уголок сползал, мелко подрагивая, вниз.

А Серафима после кухонного дебоша уже навсегда впала в безумие, определенное участковым врачом как старческая деменция. Снова она говорила неизвестно с кем и непонятно чего пугалась, просила зашторить окна, потому что «эта подглядывает». Катю Серафима будто возненавидела, та к ней в комнату не могла зайти, сразу поднимался страшный крик. Потом бабушка понемногу затихла, всех перестала узнавать, лежала, уставившись в потолок пустыми водянистыми глазами – наверное, совсем в свою деменцию провалилась.

Потрясенная Катя в аспирантуру поступать не стала и в Стояново не поехала. Она тоже затихла, стала нелюдимой, сидела целыми днями дома, но никто внимания на это поначалу не обратил – думали, стесняется не зажившего еще шрама. А Катя читала в Интернете статьи по психиатрии, которые все подтверждали: да, сумасшествие в любой форме можно унаследовать, и чаще всего оно как раз перепрыгивает через поколение, минуя детей и обрушиваясь на внуков. «О чем же ты думал, – злилась Катя на покойного деда, – зачем согласился на командировку в это проклятое село, зачем женился на шизофреничке…»

Потому что она видела, видела: когда бабушка высматривала что-то в ее лице и вдруг как будто нашла, глаза Серафимины вспыхнули слепящим белым огнем.

Катя и Никита сидели на полу на заброшенной тринадцатой даче, Никита задумчиво обгрызал жареный рыбий хвост, дожидаясь финала странной истории, похожей на древнюю злую сказку в современных декорациях.

– И что? – спросил он наконец.

– И все.

– Ты же сказала, что знаешь…

– Да, знаю! – стукнула кулаком по земляному полу Катя. – Теперь они сюда пришли. Те, про кого бабушка говорила. Я их вижу, всех вижу… Они это, твари стояновские.

– Зачем пришли? Почему? И с чего вдруг сейчас-то?