– А как же чай? – спросил приятный женский голос, и Катя с Никитой тут же зажмурились от внезапно вспыхнувшего света.

В дверях стояла Светка Бероева в велюровом домашнем костюме и тапках с заячьими мордочками. Ее очки в тонкой оправе поблескивали все так же интеллигентно и строго. А у Светкиных ног свернулись кожистыми кольцами огромные черные звери. Два зверя.

– Уж извините, что я в домашнем, но вы тоже без приглашения, – кивнула Светка гостям.

– Вы что… это же… – давился словами Никита, тыча в зверей пальцем.

– Какие ни есть, а для матери всегда малыши, – и Светка улыбнулась сладко-сладко, совсем как полная молока и счастья красавица-мать в рекламе детского питания. – Вы уж извините еще раз, но детки очень кушать хотят.

Растягиваясь и сокращаясь по-пиявочьи, звери бросились на них. Увидев перед самым своим носом круглую распахнутую пасть с бесконечными рядами зубов, Катя закричала так, что зазвенели оконные стекла.

А дальше произошло нечто совсем уже непонятное. Белая, ослепительно яркая вспышка озарила комнату, и сразу же стало нестерпимо жарко, горячо до боли, запахло паленым волосом. Звери забились на полу в корчах, жалобно рыча, точно раненые медвежата. Их толстые шкуры пузырились и покрывались язвами. Пронзительно закричала Светка. Мгновенно раскалившийся воздух жег глаза и горло, было нечем дышать. А Никита, ничего уже не соображавший, вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за футболку и поволок…

Он окончательно пришел в себя уже на улице, в канаве под фонарем, куда они с Катей свалились, пробежав целую улицу и совсем выбившись из сил. Шел сильный дождь, настоящий ливень. Никита подставил обожженное лицо под струи воды и с трудом шевельнул запекшимися губами:

– Что это было?

– Это не ее дети, это подменыши, – ответила, стуча зубами, Катя. – Помнишь, Наргиз детей на реку повела и пропала? Вот тамошние и детей тогда тоже забрали. А этих подкинули. С Наргиз не вышло у них, наверное, или почуяли, что чужая… да кто их разберет. А подменыши теперь… ну, прежними становятся. И жрать хотят. Вернуть их надо, в реку, только Светка же не отдаст. Да они, может, и сами не пойдут, прижились, человечину распробовали…

– Хватит, – простонал Никита. – Я не про то, я про огонь…

– Подменыши всегда огня боятся… А он сказал, что я горю… – Катя обхватила голову руками. – Я не понимаю. Не знаю, не знаю…

– Кать… – Никита разлепил опухшие веки. – Да расскажи ты, наконец! Хватит уже… Ты все знаешь. Где кто живет, правила все эти. Откуда? Откуда ты знаешь?! Только не заливай опять про фольклористику в институте… Я поверю, Кать. Я теперь всему поверю.

Катя молчала, наблюдая, как в ручейке прямо под фонарем барахтается из последних сил крупная муха. А потом вдруг улыбнулась еле заметно:

– Слышал стишок детский, про кирпич? А мне бабушка по-своему читала:

К тому времени, как Катя доросла до более-менее сознательного возраста, мало что уже осталось от папиной мамы, бабушки Серафимы. И это оставшееся сидело целыми днями в своей комнате перед телевизором либо возилось тихонько на кухне, перетирая баночки. Бабушка любила маленькую Катю, и Катя любила – если не саму бабушку, то уж точно ее сказки, истории из тех времен, когда Кати еще не было, а мир уже зачем-то существовал. Но она так и не смогла привыкнуть к странному, сладковато-затхлому бабушкиному запаху. Катя давно поняла, что так пахнет смерть. Мама говорила, это просто старость, у старых людей особый запах, но Катя не понимала по детской бескомпромиссности: какая разница, ведь старость и есть смерть.

А на фотографиях из монохромного прошлого солнце было белым-белым, а бабушка Серафима была феей. Нежной девой такой красоты, какой Катя и в кино не видела. И устоять, конечно, не смогла: ту Серафиму Катя полюбила всей своей дошкольной, не оформившейся еще душой, безоговорочно, как и волшебное село Стояново, из которого были родом и бабушка, и ее сказки.

В общем, по фотографиям было понятно, что же такого дед Юрий, многообещающий молодой специалист, нашел в деревенской бесприданнице, вдобавок тронутой слегка умом. Бабушкины проблемы с головой секретом в семье не были, проявлялись редко, а относились к ним даже почтительно. Маленькой Кате это и вовсе казалось совершенно нормальным: феи и должны быть немного не от мира сего.

А вот дедовы городские родители были сначала очень недовольны, и не только малахольностью невестки. Дурная слава села Стоянова и до города докатывалась: ходили слухи, что и люди там пропадают, как местные, так и приезжие, и помирают непонятно от чего, и видят всякое и всяких – причем не только пьяницы сельские, вокруг которых черти и так хороводы водят, но и агрономы, и заслуженные учительницы. И в те годы кристальной ясности и понятности всего на свете, когда человека только что в космос запустили, шепотки вокруг Стоянова особенно тревожили. И ведь не стихали они, сколько мер ни предпринимали – не прекращались пересуды, причем обсуждали в том числе и совершенно возмутительные вещи. Будто местный скульптор, изготовивший памятник Ленину для установки перед стояновским сельсоветом к годовщине Октября, рассказывал, напившись, что сам Ленин трижды являлся ему во сне. И просил в Стояново его не везти, не отдавать тамошним на растерзание. Все это звучало бы как неуместный анекдот, но сам скульптор, рассказывая, трясся и чуть не плакал. Вскоре после этого Ленин отправился в Стояново, а скульптор – в психиатрическую лечебницу. Так что, глядя на странноватую невестку, дедовы родители вполне могли решить, что в Стоянове находится какой-то очаг безумия, передающегося от человека к человеку неизвестным медицине способом.

Конечно, были они людьми образованными, культурными, во всякое мракобесие не верили. И булавку над дверным косяком Серафимина свекровь в первый же день вколола не для защиты от ведьминых козней, а просто так.

А еще в те годы, когда дед Юрий привез из Стоянова в город свою ненаглядную Серафиму, многие помнили историю о том, как немцы шли в Стояново, да не дошли.

Это было зимой. Небольшой немецкий отряд – то ли разведывательный, то ли просто от своих отбившийся – шел за непонятной иностранной надобностью в спрятавшееся за лесами, никому в общем-то не нужное село. Началась вьюга, и немцы, обнаружив вдруг в заснеженной чащобе охотничий домик, спрятались в нем. В домике и припасы кое-какие нашлись, и одеяла теплые – будто ко встрече дорогих гостей подготовились.

А нашел немцев через пару дней старый стояновский охотник – собака его все сворачивала к домику, возилась вокруг и дверь скребла. Старик, как и все в Стоянове, знал, что в дом этот соваться нельзя ни в коем случае, там не то кикимора логово себе обустроила, не то шуликуны, не то медвежий царь. Поэтому сначала он сбегал в село, собрал самых смелых и любознательных баб да ребятишек, а потом они вместе открыли дверь со всеми предосторожностями.