Так бесславно завершилась попытка завоевания Ирана, которая, к счастью, не стала новой Конкистой. Кортес-Раскольников был зол и обескуражен, а его Марина - Лариса - почувствовала тайное облегчение. Они пролили столько крови, что запятнаны были не только руки, но и души - не отмоешься... Великая Персия должна была остаться неприступной - чтобы красноармейцы не разорили сказочно прекрасные сады и не вытоптали розы над могилами поэтов! Лариса прекрасно знала, на что способен босоногий сброд из Персармии, и невольно жалела чудесный сад Хафизийа. Но для Раскольникова случившееся было мучительным и непривычным поражением, о котором он долго не мог забыть...

С уходом советских войск Мирза Кучек-хан через силу продержался в Гиляне еще несколько месяцев, осаждаемый восстаниями и изменой во всех уголках своей скороспелой республики. Затем бросил все на милость подступавших шахских авангардов и бежал в хорошо знакомые и казавшиеся такими надежными горы. Однажды холодной зимней ночью он, измученный переходом, заснул под скалой, не разведя огня. На другой день преследовавшие его шахские жандармы нашли окоченевший труп, все еще крепко сжимавший в посиневших пальцах винтовку с затейливой резьбой по прикладу. Жандармы отрубили его красивую голову и с триумфом пронесли ее на пике до самого Тегерана, восклицая: "Смотрите, правоверные, вот жалкий конец красного Мирзы!".

- Нам пока не удалось водрузить красное знамя пролетарской революции в Персии, но зато мы сделали другом страны Советов эмира Амманулу, - назидательно говорил Раскольников сотрудникам советского полпредства в Афганистане на очередной политинформации, которыми Федор Федорович надеялся развеять сонную рутину; обычно по средам. Но Ларису он обмануть не мог: она прекрасно знала, что неудачная персидская авантюра стала для мужа позорным пятном на репутации. Вместе с "сочувствием к кронштдатским мятежникам" это могло стоить Раскольникову жизни. Когда они оставались наедине, Раскольников непритворно жалел, что так и не смог "взять для товарища Троцкого Тегеран".

- Вот тогда-то все и понеслось к черту. И доверие товарищей, и авторитет у партии, и жизнь сама, будь она неладна! Без поэтишек твоих любимых, кстати, не обошлось, - говорил Федор Федорович Ларисе, когда не перед кем было лукавить. - Нет, ты погоди смеяться! С таким лектором, как этот чокнутый Велимир - или как там его... Виктор - наши бойцы свихнулись еще в дороге. Что он им плёл там по пути в Тегеран? Или стишки свои читал про этот "Дыр-быр -убещур...". Похоже, в особом отделе правильно раскусили их вредоносную сущность. Твой Абих недаром говорил: бойцы под Тегераном утратили боеспособность еще до того, как до боя дошли!... Массовое помутнение в мозгу - и пиши пропало!

- По-твоему, Федор, во всем виноваты поэты... - устало отвечала Лариса. - И даже в том, что провалился кондотьерский марш на Тегеран... Извини, Федор, но если кто и виноват в том, что бойцы позорно отступали, а потом мы спешно уносили ноги через Каспий с награбленным добром, так это ты. Скажи спасибо партии за то, что после того, как ты послал людей на смерть, а сам даже не удосужился повести их, тебя не отстранили с позором, а позволили хотя бы спасти лицо переговорами о мире. Не надо делиться со мной своими конспирологическими фантазиями. Или ты с самого начала смотрел на Персию как на источник личного обогащения?

- Тебе ли говорить про обогащение? - В глазах Раскольникова впервые за много дней вспыхнул прежний неистовый пожар. Он резко сжал запястье Ларисы, на котором поблескивал персидский браслет с "больной бирюзой" - подарок Абиха. - Сними сначала сама эту побрякушку. И давай я унесу ее и подарю... хотя бы матери нашего гостеприимного друга-эмира! Говорят, старая крыса Сераджуль любит персидские камешки!

После того памятного утреннего объяснения, когда Раскольников чуть было не застрелил жену, костер ненависти и боли, разгоревшийся в его душе, затих и замер. От ненависти и отчаяния остался только пепел - Лариса и Раскольников походили сейчас на обессиленных бойцов, которые устало отсиживались в окопах, ожидая сигнала к новой схватке. Сил на борьбу не было, общее прошлое выжжено дотла, общая жизнь разбита вдребезги - нет смысла собирать осколки. Они редко разговаривали друг с другом и спали в разных комнатах. Жили, как враги, заключившие невыгодный и неудобный мир, условия которого, тем не менее, нужно соблюдать. Но иногда - очень редко - в душе Раскольникова вспыхивал прежний огонь, который грозил испепелить их ненадежное перемирие...

Лариса с грустью глядела на браслет. Нет, она не хотела с ним расстаться: и не потому, что Рудольф Петрович Абих оставил в ее сердце сколько-нибудь заметный след, а потому что изящная персидская вещица напоминала ей о другом человеке - о Гафизе-Гумилеве, об одном его стихотворении. Лариса не знала - и не хотела знать - чьи глаза цвета "персидской бирюзы" описывал в этом стихотворении Гафиз, - Одоевцевой, Арбениной, Энгельгардт или Тумповской... Надежды на то, что Гафиз описал ее собственные глаза и улыбку, не оставалось никакой, но Лариса все равно не могла забыть эти строки... Ни в апреле 1921-го, когда они с Раскольниковым только прибыли в Афганистан, ни потом, когда она узнала о расстреле Гафиза, ни в 1922-м, когда она мучительно пыталась вырваться из Афганистана... И вот теперь, в 1923-м, когда позорный провал персидской авантюры по-прежнему тяготил Раскольникова, Лариса носила подаренный товарищем Абихом персидский браслет и в полузабытьи иногда бормотала себе под нос стихи расстрелянного в Петрограде поэта.

- Я не сниму браслет и не подарю его эмирше. - решительно заявила Лариса. - Мне дорог не он. Мне дорога память...

- О ком? - саркастически оскалился Раскольников. - Об этом длинноволосом Абихе? Ты что, изменяла мне со всем комсоставом Персармии?

- Рудольф Петрович тут не при чем, - ревность мужа к Абиху и даже к самому Льву Давидовичу - Троцкому - смешила Ларису. На деле Федор должен был прекрасно знать, что существует только один достойный ревности человек. И этот человек ушел из мира живых в солнечные Елисейские поля мертвых, или на пир богов в Валгаллу, или в христианский рай, а, может быть, просто в ров, наполненный мертвецами. Лариса не могла угадать его посмертных путей, а в христианский рай не верила с детства.

- Это память об одном стихотворении. Ты его не знаешь... В нем говорится о Персии... - пояснила она.

- Опять... - Простонал Раскольников и выпустил запястье Ларисы, чтобы не смотреть на странный зеленовато-голубой камень. Этот камень раздражал его. Как и стихи - не важно чьи. - Чьи стишата на сей раз? Белогада Гумилева или идиота Велимира? Или того юркого Мандельштама, которого ты хотела взять с нами в Афганистан?

Лариса помолчала, потом ответила с вызовом:

- Гумилева, Гафиза... Не Хлебникова и не Мандельштама. А я все равно уеду в Россию - что бы ты ни говорил...

- Езжай - к Агранову, на тюремные нары... - усмехнулся Раскольников. - Без предписания Москвы тебя тут же арестуют.

- Я знаю, Федор, - пытаясь казаться спокойной, ответила Лариса. - Но я добьюсь предписания или уеду без него...