Пока карета неслась по льду Волги, подгоняемая метелью и диким гиканьем ямщика, Энн дремала, Анна, обездвиженная мехами и шапками, составляла в уме план беседы и список вопросов князю. Его звали Серебджаб Тюмень. Первое было именем. Второе — названием города, где родился его отец, Джиргалан, основатель династии Тюменей, князь джунгар и премьер-майор русской армии. Сыновья сохранили княжеский титул и тоже служили царям, за что получали награды, чины и сохраняли известную автономию.

Серебджаб жил богато, со степным размахом, любил драгоценности, женщин, оружие, скачки на калмыцких лошадях, коротконогих и сильных. Торговал и умел торговаться, мужчин почитал выше женщин, а себя, богами избранного, ставил выше своих шумливых, пестрых, покорных орд. Он знал все изречения Будды, много молился в хуруле. Но был азиатом лишь наполовину. На другую половину Тюмень был истинным европейцем. Щеголял французским языком и столичной паркетной выучкой, легко танцевал, картинно пил шампанское, по-кавалерийски разбивая хрустальные штофы о звонкий мраморный пол. Мог оценить певучее изящество строф Пушкина и оспорить незыблемое совершенство слога Гёте. Он следил за жужжащим научным миром Европы и всерьез интересовался неоклассической архитектурой. В 1813 и 1814 годах, во время Заграничного похода, пока его калмыки бились с многоязыкими полчищами Бонапарта, Серебджаб напитывался варшавским барокко, саксонским фахверком, парижским шиком. В Астрахань вернулся уже другим Тюменем, обновленным, возмужавшим, познавшим красоту и расхолаживающий комфорт придворной жизни, — и обогатил всем этим свой кочевой быт.

В пыльной тоскливой степи, посреди войлочных юрт Серебджаб построил особняк — в столичном вкусе, деревянный, побеленный, с мезонином, античными колоннами и балюстрадой. Дом был его точным автопортретом, таким же двуликим, как оригинал, — наполовину азиатом, наполовину европейцем. На первом этаже — бильярдный зал, великолепный, вальяжный, с офицерским шиком. В центре — роскошный, сложной европейской работы стол, затянутый зеленым сукном. По одной стене зала, словно солдаты, выстроились кии разных мастей и длин, вдоль другой — стулья, столик с сигарным ящиком и резной шкафчик со штофами для французского шампанского. Слева от бильярдной — обеденная зала, милая, уютная, в модных зеленоватых оттенках, словно срисованная с английских акварелей. Справа князь устроил диванную залу с легким налетом османского стиля. Но кабинет, в котором собиралась веселая мужская компания, был совершенно азиатским: пол в коврах, диваны в коврах и на стенах тоже ковры с мудреными орнаментами, выложенными из мальчишеских игрушек — кавказских пистолей, черкесских сабель, османских ятаганов. В застекленных аккуратных шкафчиках Тюмень хранил драгоценный китайский фарфор, который нежно любил и собирал с истинно восточным трепетом.

Когда англичанки приехали, князь все еще «изволил молиться». Истовый буддист, Тюмень устроил в саду крохотную капеллу, в которой ежедневно общался с богами. «Он молится здесь с 5 до 9 утра и вечером, с 5 до 9 часов. И делает так не из-за религиозных предписаний. Он молится так часто исключительно по велению своего сердца».

Особняк им показывали родственницы Серебджаба — свояченица и ее дочь. Они улыбались, шелестели тяжелыми шелками, позвякивали украшениями — и не говорили ни слова, потому что европейских слов не знали. Обе понимали только монгольский и одеты были по-степному: «Сестра жены в зеленом шелковом, подбитом ватой халате поверх красной рубашки. На голове — красивая, высокая четырехугольная шапка, отороченная лисьим мехом и украшенная золотым галуном, ее верх изнутри плотно подбит ватой, как шапки московских ямщиков. Дочь одета в легкий хлопчатый или муслиновый халат с цветочным орнаментом, ее шапка без меховой опушки. Обе очень вежливые».

Потом вернулись в диванную, прислуга сервировала petit déjeuner — подали кофе, горячий шоколад, бисквиты. Прошло еще четверть часа, и наконец появился хозяин — вернее, вытанцевал, легко, по-гусарски, едва касаясь ковра мягкими кожаными сапожками. Листер, хорошо помнившая даты, прикинула в уме — если князь рожден в 1774 году, то, значит, сейчас ему 66: «Невероятно. Но если так, то я впервые вижу человека столь преклонных лет, который выглядит так молодо. Прекрасный цвет лица, хорошие зубы. Невысокий, коренастый, но с превосходными светскими манерами, держится легко и непринужденно».

Даже лицо князя было необычным, не таким, как у его сородичей. Скулы широкие, нос миниатюрный, глаза с красивым миндалевидным разрезом, необычно большие для калмыка, собольи брови, смугло-бледная кожа, вислые усы — в Европе, пожалуй, его приняли бы за венгра или испанца с толикой горячей ацтекской крови: «В нем мало монгольского. Он мог бы с легкостью сойти за европейца».

Наряд князя был совершенно азиатский — тесный халат с галунами и стоячим воротником, широкие шелковые шаровары, сапожки и четырехугольная шапка на меху. Пальцы в перстнях. Словом, настоящий калмыцкий царь, повелитель диких племен. Но с гостьями изъяснялся по-французски — говорили, что у Тюменя дар к языкам и что знал он не только русский, европейские и свой родной, монгольский, но еще дюжину старых и современных восточных языков, на которых читал и кое-что для себя переводил. Вообще, был большой книгочей, составил внушительную коллекцию древних фолиантов, монгольских, ойратских, тибетских рукописей, которые покупал на Востоке, но кое-что находил и в Казани.

Слуги вынесли в гостиную жемчужину его собрания — «Сокровенное сказание монголов», написанное, как считалось, одним монахом, современником Чингисхана. И Серебджаб тут же в простых формулах объяснил свое родство с отцом всех монголов — он его потомок в двадцатом колене. Это отчасти объясняло его свободолюбие. Хоть и был он полковником русской армии, кавалером орденов Святого Георгия и Святого Владимира, но правил ордами независимо, брал с них оброк и налогов в русскую казну не платил. Однако должен был по первому требованию царя на собственные средства собирать войско и отправлять его туда, куда прикажут. Что ж, ему не привыкать — деньги и пистоли князь всегда держал наготове.

Он любил военные походы — была в них какая-то степная близкая ему дикость, чарующая жестокость в алых оттенках гранатовой крови. Угадав в глазах Анны мальчишеский азарт, Тюмень позволил себе немного бивуачного хвастовства: «Он участвовал в войне с Наполеоном. Командовал своим [Вторым калмыцким] полком в сражении под Лейпцигом в 1813 году. Был ранен пулей. Но тогда не обратил на это особого внимания — думал, рана пустячная. Но два года назад она дала о себе знать — побаливала. Под Лейпцигом потерял половину своих людей. Тогда у него в полку были наездники-лучники, но сейчас их уже нет. Все его люди теперь вооружены по-современному — пистолетами, ружьями и пиками a la казак и одеты тоже теперь по-казачьи. Лошади у всех свои, во время войны они получают жалованье. Князь по моей просьбе произнес слова по-монгольски: чехол для стрел звучит как [cōlt-tchăh], лучник — [noonoon]».

Они беседовали, наслаждались ароматным крепко заваренным кофе, к которому Тюмень пристрастился в Европе — там его пили все, и французы, и немцы, и австрийцы. В диванную кошкой пробрался слуга-монгол — шепнул хозяину, что все готово. Они наконец поднялись — пришло время ехать в хурул, о чем Листер так просила в письме. Князь, впрочем, откланялся — он не поедет, слишком стар, пошаливала рана, от холода и ветров ломило кости, зимой он не покидал дворца. Путешествовал только летом. Но он обо всем позаботился — их уже ждали. В проводники Тюмень назначил свояченницу и милую русскую даму, вдову распорядителя поместья, жившую во дворце на великодушную княжескую пенсию.