– Едем в Киев. Там нас примут.

– А и хорошо! – вдруг повеселел дед Костяш. – На обратном пути те же купцы тебя и возьмут. Надо только Машеньку собрать в дорогу...

– А ты, дед, не хочешь ехать?

– Нет, сынок, не хочу. Куда мне под старость лет тащиться? Здесь я жил, здесь и помру... Будь я помоложе да покрепче – не отдал бы тебе Машеньку, до возраста лет при себе бы держал. Да теперь силы уж нет, сам едва хожу. Поезжайте...

– Я, дед... – Всеслав прокашлялся и закончил ясным, твердым голосом. – Я, дед, Ладу искать поеду.

Костяш даже не удивился, словно речь шла о чем-то, само собой разумеющемся. Спросил только:

– А дитю на кого оставишь?

– Дядька у меня оженился. Прасковья его и понянчит, она сама рвалась.

– Ну, коли так...

Когда стемнело, в избу потянулись люди – многие прослышали о приезде Всеслава, многие пришли к нему, чтоб поделиться своим горем, посочувствовать его беде. Но на сей раз тяжеленьки показались Всеславу эти посиделки – поневоле вспоминал он, как давным-давно, еще когда не поженились они с Ладушкой, к ним вот также в дом пришла толпа гостей. Вспоминал и то, как пела Любава – а теперь и ее нет, и ее увели в полон. Рыжий Прошка, за которого она вышла-таки замуж, польстившись на верность и преданность его, пал в сражении с врагами, отстаивая свою ненаглядную женушку. А Рада, подруга верная? Вот она сидит против Всеслава за столом – вороги дотла сожгли ее дом, они с Федором едва-едва схоронились в лесу. И Федор, веселый балагур, смотрит на всех исподлобья. Стыдно ему от людей, что не смог отстоять свою хату, спрятался, как заяц...

Тяжко было Всеславу, и он рад был, когда гости засобирались домой. Мечтал об одном только – лечь поскорей и в темноте, в тишине, поразмыслить над своей жизнью.

Но и этого не удалось – сон свалил его, тот благодатный сон, который приносит утешение отчаявшимся. И послал ему Господь видение во сне...

Духовито пахнут лесные травы, то и дело сквозь сплошной покров прошлогодней листвы проглядывает веселая шляпка гриба. Лада идет по лесу с плетеной корзинкой, шевелит палочкой листву. Она весела, и Всеслав слышит даже, о чем думает она – о том, что со дня на день приедет милый и увезет ее с собой в чудесный Киев-град. И даже видит Всеслав, как она мыслит себе о Киев-граде – все дома словно хрустальные, с золотыми нитями, и люди все ходят нарядные, радостные.

Но шум разносится по лесу – кто-то ломится сквозь чащобу. Лада вздрагивает, оглядывается – не дикий ли зверь. Но это не звери, а люди, которые хуже зверей. Нагоняют ее, скручивают... Лада кричит беззвучно, а Всеслав – кажется ему – стоит сделать шаг, и прикоснется он к ней, раскидает, как снопы, проклятых ворогов, выручит любимую из беды...

Видение тонет в тумане, и пред взором Всеслава – диковинная лодия, и Лада на ней. Нет на ней веревок и цепей – да и куда бежать в море? Что это море, знает Всеслав точно – даже будто солонит ему губы влажный ветер. Покачивается лодия, уходит вдаль.

– Милая моя, Ладушка! – вскрикнул Всеслав, и морской ласковый ветер донес до него:

– Найди меня, любимый!

Всеслав едва дождался, когда придет следующий караван. В деревне на него смотрели косо – потерял жену, а почитай что и не горюет совсем. Взялся латать хату для деда Костяша, помогать ему – чтоб не так тяжела была жрецу одинокая старость. С дочкой пестовался пуще прежнего.

Один дед Костяш знал причину бодрости Всеслава, ему одному поверил парень свой странный сон, так обнадеживший его.

– Я знал – на тебе есть отметина, – тихо сказал старый жрец, выслушав его. – Я понял это с той минуты, когда увидел тебя. Тебе дано многое, сынок, ты и сам не знаешь, как много тебе дано! Быть может, и к лучшему – там, в большом мире, много есть соблазнов, ведущих к гибели.

– Про то мне и дядька Тихон говорил, – смущенно пробурчал Всеслав.

– Верно говорил. Мудрый человек твой сродственник, это уж я чую. Да только я о другом. Печать, лежащая на тебе, может помочь тебе, но может и погубить. Но пока чиста твоя душа, пока светлы помыслы – удача будет с тобой.

– Ничего себе удача! – вскричал Всеслав.

– Знаю, о чем подумал. Так может в том и есть удача твоя и твое счастье? Иной раз человек сам не знает, чего хочет, но незримые силы знают это за него. На сей раз эти силы дали тебе знак. Иди, ищи Ладу!

И снова перед Всеславом водные просторы, снова покачивается лодья. Уже привычный путь не томит, но теперь с ним Машенька, дочь! Купцы смотрели косо, когда брали их с собой – мол, ребенок не даст покою в пути, но Всеслав сумел их убедить. Марьюшка была тихим дитятей, кричала редко – только когда была очень уж голодна. Теперь Всеслав был несказанно рад этому.

Снова впереди славный Киев-град, снова проходил Всеслав знакомыми улицами, но что творилось у него на душе – не передать. Как примут его? Что скажут? Не боялся Всеслав горьких попреков – сам себя упрекал бессчетно. Страшился немого осуждения в глазах Тихона и Прасковьи, той холодности, которая оттолкнет от него единственных близких людей.

Но напрасно страшился. Отворила ему Прасковья – и сразу выхватила из рук задремавшую Марьюшку, и потом только взглянула в лицо Всеслава, замерла в дурном предчувствии. Но не стала спрашивать – побежала за хозяином, привела его. Тогда Всеслав и рассказал все свое горе...

Плакал старый воевода, плакала и жена его, не жалея слез.

– Голубушка ты моя горемычная! – причитала Прасковья над Марьюшкой.

Прослышав, что Всеслав хочет ехать, искать Ладу, дядька только головой покачал, но одобрил.

– Не стану тебя отговаривать, – сказал он твердо. – По мне, так лучше в чужих краях без вести пропасть, чем жить и мучаться. Поезжай, и помни – крепко я горжусь тобой. Не все так вышло, как виделось мне, да так судьба рассудила. На все Божья воля. Поезжай!

– Пропадет он там, соколик! – снова завопила Прасковья, как по покойнику. – Да куда ж ты собрался, от родного-то дитяти!

– Цыц, дура! – прикрикнул Тихон, и Прасковья сразу осеклась. – Неподобное говоришь! Как ему не ехать, коли знает он – жена в полоне томится, призывает его? Что ж у него за жизнь будет, коли такое на совести?

И Прасковья притихла, только баюкала Машеньку...

... Буря, бесновавшаяся прошлой ночью, утихла. Веял теплый ветер, море было спокойно, небо чисто. Над самым горизонтом висел истончившийся месяц. В призрачном сиянии его тонул большой корабль. Все паруса на нем были подняты, но тихо веял ветер, и медленно рассекал волны корабль.

Всеславу не спалось. Упрямо смотрели усталые глаза вперед, туда, где плескались разрезаемые носом корабля волны. Тихо было вокруг – многие спали, притомившись после тяжелой ночи, когда, казалось, буря должна опрокинуть корабль, раздавить его, как ореховую скорлупку. Но беда миновала.