Она не могла сказать, что разлюбила Джонатана в такой-то день и такой-то час. Когда он неожиданно уехал, оставив в раковине немытые чашки и короткую записку на задней стороне двери, Руфа погрузилась в беспробудное пьянство. Тогда ей и в голову не могло прийти, что она вот так спокойно будет смотреть на него. Его восхитительные мягкие кудри, мочки его ушей, его выразительные ноздри — все эти детали она хранила в душе. Теперь же она ничего не чувствовала. Остался только рубец. Она осознала это с триумфом — Джонатан больше не нравился ей.

Джонатан же был потрясен.

— Боже! — сказал он. — Почему ты в Лондоне? Я никогда не мог представить тебя вне Мелизмейта.

Руфа хотела засмеяться. Это невероятно, но теперь ей все равно. И что такого она находила в этих нелепых, дрожащих ноздрях?

— Я была на примерке своего подвенечного платья.

Он вздрогнул.

— Ты выходишь замуж? Прекрасно. Поздравляю тебя!

— Спасибо.

— Когда же Большой День? В кавычках, ты понимаешь.

— В июне, разумеется, — сказала Руфа. — Мы все делаем для того, чтобы я стала традиционной июньской невестой, без кавычек.

Он расслабился, рассмеявшись.

— Кто он?

— Ты его знаешь, — сказала Руфа. — Эдвард Рекалвер.

Ей показалась странной его реакция: сначала тревожное трепетание при упоминании имени Эдварда, затем полузабавное смирение.

— Конечно. Мне следовало бы догадаться.

Руфа хотела знать, почему ему следовало бы догадаться. Джонатан был первым человеком, кто не был удивлен ее помолвке.

Он улыбался. В какой-то мере он казался успокоившимся.

— Дорогая, ты, как всегда, убийственно прекрасна, а я испортил все дело.

— Я уже давным-давно простила тебя, — сказала Руфа.

Он положил свою руку на ее.

— Слышал о твоем отце, мы были в Сиренчестере, и я прочел о следствии в местной газете. Так жаль.

— Мне пришлось давать показания, — сказала Руфа, — в полицейском участке.

— Я хотел написать тебе. Но потом решил не делать этого.

— И правильно.

Они молча стояли, отдавая дань прошлой драме.

Его рука по-прежнему лежала на ее руке.

— Мы загораживаем проход. Пойдем, пообедаем вместе. Затем сможем предаться объяснениям и взаимным обвинениям и поставим точки над «i».

Руфа улыбнулась.

— Как в романе.

— Прошу прощения, но не в моем. Я бы преуспел гораздо лучше, если бы не имел этот некоммерческий зуд отражать реальную жизнь.

Романы Джонатана, размышляла она, очень напоминали реальную жизнь, с многочисленными повторениями и зачастую довольно скучные. Ей понадобилась целая вечность, чтобы понять, что он — не гений. Поскольку она так интересовалась собственными чувствами, что согласилась пообедать, и они завернули за угол в «Эскарго». Было еще рано. Самый лучший столик у окна был свободен.

— Ты не против, если мы сядем не за него? Харриет работает в Сохо, и я не хочу рисковать, если она пройдет мимо.

Харриет — жена Джонатана, мать двоих его детей, вкалывающая в поте лица и финансирующая проекты его романов. Руфа ни разу не видела ее, но Джонатан вбил себе в голову, что Руфа так и осталась третьим лицом в их взаимоотношениях. Он постоянно жил в страхе, как бы не узнала Харриет.

Их проводили к отдаленному, уединенному столику. Джонатан заказал бутылку белого вина.

— Представляешь, а мы ведь с тобой ни разу не были вместе в ресторане… — Он облокотился на стол и сложил руки под подбородком. — Я не мог этого сделать, когда мы… когда был влюблен в тебя. Я боялся, что ты растворишься во внешнем мире, подобно леди Шалотт.

— И у тебя была мания, что за тобой следят, — сказала Руфа.

— И это присутствовало, несомненно. — Он умел выглядеть слегка пристыженным. — Я действительно был влюблен в тебя, Руфа. До безумия.

— Знаю. Читала в романе. — Она не могла противостоять желанию слегка подмазаться к нему. — Это действительно хороший роман.

— О Боже… Хочу сказать — спасибо.

— Но конец довольно тягостный: почему я должна была умереть?

— Извини, так получилось, — сказал Джонатан. — В какой-то степени сказалось то, что твой отец назвал бы «тисками символики». Если серьезно, ты разозлилась?

— Конечно, нет. Была польщена.

Он нахмурился, глядя на скатерть.

— Извини. Я знаю, ты считаешь меня законченным негодяем, и ты права. Я не создан для адюльтера — ты была у меня единственной.

— А ты рассказывал обо мне Харриет?

— О да, — сказал он. Чувствовалось, что ему тяжело. — Она сама дошла до этого, когда начала читать первые главы книги, но мне пришлось полностью признаться задолго до ее окончания. Харриет не могла понять, почему я вернулся в Лондон, если так успешно работал за городом. Затем она вбила себе в голову, что хочет на длительный срок арендовать коттедж Эдварда и переехать туда с детьми. Вот мне и пришлось рассказать.

— Бедный, — вздохнула Руфа. — Она злилась?

— Разумеется.

— Но потом помирились?

— Да, как всегда. — Джонатан полез в нагрудный карман за бумажником и, открыв его, показал фотографию улыбающихся детей.

Он никогда не показывал ей своих детей. Когда-то, не так давно, такая фотография вызвала бы у нее приступ стыда и печали. Теперь она не значила ничего.

— У тебя же есть еще один.

— Да. Большие — это Криспин и Клио, а маленький — Оливер — оливковая ветвь, цена прощения Харриет. Одним из мистических и в какой-то мере тягостных обстоятельств женитьбы является то, что всегда можно откупиться от женщины очередным ребенком.

— Думаю, ты откупился легко, — сказала Руфа. — Он великолепен.

— Спасибо, пожалуй, да.

На стол подали первое блюдо — маслянистое желе из креветок. Джонатан засунул подальше свой бумажник. Они прошли через предгорье. Теперь настало время преодолевать главный пик.

Руфа защитила себя, потягивая вино.

— Джонатан, ты не возражаешь, если я кое-что спрошу у тебя? Я хотела бы знать, что заставило тебя уйти так неожиданно. Наверное, Настоящий Мужчина, да? Он что-нибудь сказал или сделал: я знаю — ему не нравилось, что мы были вместе.

— Твой отец? — Джонатан был поражен. — Нет, это не имеет к нему никакого отношения. Он выуживал высокую цену за дочь в виде выпивок на дармовщинку в «Гербе Хейсти». Но не он изгнал меня из города. Это сделал Эдвард.

— Что?! — нахмурилась она. — Ты уехал из-за Эдварда?

— А ты не знала? Когда я въехал в коттедж, он был любезен, — сказал Джонатан. — Я объяснил ему, что я — писатель и что мне необходимо побыть в одиночестве, и он никогда не мешал мне. Все изменилось, когда мы… когда я стал встречаться с тобой. Он начал появляться в дверях коттеджа с обрезом через плечо. А однажды пришел и сообщил мне, что я — дерьмо.