Варежки пришлось снять, он цеплялся голыми пальцами за промерзшие кирпичи и прежде, чем перенести вес тела на ступню, несколько раз шаркал подошвой по ступеньке, приготавливая, притирая место.

Каменная лестница заканчивалась посредине купола, и оттуда в обсерваторию, расположенную под самой его верхушкой, вела ладно сработанная деревянная. Кива Сергеевич ухитрился просунуть телескоп в отверстие от креста, и получил возможность трехсот шестидесяти градусного обзора. Конечно, самому построить комнатку на такой верхотуре он бы не смог, но второму секретарю обкома партии, отвечавшему за идеологию, пришлась по душе идея вознести над бывшим культовым сооружением трубу телескопа. Такая картина хорошо вписывалась в насаждаемое мировоззрение, в котором наука занимала место примитивных верований. По распоряжению второго секретаря бригада плотников за две недели поставила опоры, настелила пол, соорудила стены, провела лестницу и заодно затащила наверх телескоп и прочее астрономическое оборудование.

Коснувшись рукой деревянных перил, Миша сразу успокоился. После мерзлых кирпичей дерево не так студило пальцы. Когда-то бродившая в нем жизнь, казалось, не угасла до конца, сохранив в гладко обструганном куске древесины частичку былого тепла. Быстро вскарабкавшись по ступенькам, Миша постучал в дверь.

Несмотря на две работающие рефлекторные лампы обсерваторию наполнял холод. Не такой беспощадный, как на улице, позволяющий прикасаться пальцами к металлическим верньерам приборов и приникать глазом к окуляру телескопа, но, тем не менее – холод. Кива Сергеевич в пальто и с дымящейся кружкой в руках встречал на пороге.

– Заходи, юноша. Вот тебе чай, согрейся. Седзь.

Миша сбросил шапку, уселся на высокий табурет, и обхватил обеими руками кружку. Тепло заструилось через кончики пальцев, мягко и ласково зашевелилось в животе. На этом табурете Миша провел многие часы, выслушивая пространные лекции Кивы Сергеевича. Они были пропуском в чудесный мир космоса, распахивающийся сразу за окуляром телескопа, своеобразной платой стражу ворот. Втянув в себя первый глоток ароматной влаги, Миша приготовился слушать.

– Какое, по-твоему, самое главное из всех искусств? – спросил Кива Сергеевич, усаживаясь напротив.

– Кино, – резво брякнул Миша.

– Нет, – покачал головой Кива Сергеевич. – Главное – это искусство жизни. Музыка, литература, театр, живопись – всего лишь ветки, вьющиеся вокруг ствола. Они украшают жизнь, облегчают ее, но их роль второстепенна. Увы, люди часто забывают о главном. Они похожи на старуху в чудесном бальном платье и хрустальных туфельках. Но сияние бриллиантов не заменит блеска молодой кожи, а самые прекрасные диадемы не в силах скрыть лысину. Розумешь?

Миша кивнул и сделал еще глоток.

– Я счастлив, потому, что мне ничего не нужно. У меня есть мои книги, мои звезды. Разве этого мало? Люди всю жизнь суетятся, мельтешат в поисках лишнего, они добиваются власти, алчут денег, бьются друг с другом за любую, доставляющую удовольствие мелочь. Им нравится окружать себя множеством бесполезных вещей, им нужна жирная пища, много пищи, которая, в конце концов, сводит их в могилу. Я счастлив малым и моя жизнь более наполнена и цельна, чем жизнь путешественника по Африке, или пилота, взлетающего в стратосферу. Здесь, в этой небольшой комнатке я поднимаюсь на иные высоты, высоты духа, недоступные ордам накопителей.

Кива Сергеевич говорил, а Миша в который раз осматривал обсерваторию. Все, что еще совсем недавно поражало и казалось таинственным, теперь превратилось в хорошо знакомые, домашние предметы. Желтые стены из струганных досок, казалось, рассматривали его черными глазками сучков. Книги, аккуратно уложенные вдоль самодельных полок, напоминали осенний лес: коричневые, черные, желтые и темно-зеленые обложки походили на лиственный ковер. От стен и пола исходил едва уловимый запах древесины, тепло рефлекторных ламп пробуждало к жизни запахи давно умерших деревьев.

На столе вдоль одной из стен выгнув, точно гуси, узкие горла поблескивали реторты. Рядом широко раскинулись плоские тела кювет, чернели бачки для проявки фотопленок, застыл, склоненный в неестественной позе, увеличитель. К стенке, уже проржавевшими кнопками, были пришпилены особо удавшиеся снимки Юпитера и той самой звездочки, открытие которой спасло Киву Сергеевича от пристального внимания властей. Различить Курганку среди десятков одинаковых звезд мог только опытный глаз, поэтому на фотографии ее окружал заботливо пририсованный ореол.

У второй стены расположился топчан, покрытый старым матрасом, где стопкой лежали несколько ватников, изрядно поношенное пальто и три потертых солдатских одеяла. Кива Сергеевич часто оставался ночевать, вернее, дневать после бессонной ночи в обсерватории, и куча этого хлама служила ему постелью.

К третьей был прикреплен кронштейн, на котором уютно расположился телескоп. На высоком стуле под окуляром заботливо лежала подушка.

– Мой разум и мое сердце, – продолжал между тем Кива Сергеевич, – соединяются с «великими», с их мыслями, с их полетом. Они, точно гигантская катапульта, подкидывают меня далеко за облака, куда не добираются воздушные шары, и не долетают самолеты. Поэтому я один.

Ты, наверное, думал о моей жизни, предполагал, почему у меня нет друзей. Причина проста: воздух вершин слишком разрежен, чтобы делить его с другим человеком. По той же причине я не женат. Это не монашество, мне просто не встретилась женщина, готовая разделить мою судьбу, принять мой образ жизни. Встать рядом, но не забирать воздух.

Кива Сергеевич взял со стола вторую кружку с чаем и сосредоточенно повертел ее перед собой. Дрожащая струйка пара чуть размазала очертания его лица, словно между ним и Мишей обозначилась раньше невидимое, а теперь вдруг проявившееся стекло.

– Н-да, но вернемся к искусству, – вновь заговорил Кива Сергеевич, и под его дыханием завеса из пара рассеялась. – Тебе, наверное, будут много рассказывать о творчестве. Творчество – самое модное слово нашего столетия. Сегодня все называют творчеством, любую хорошо сделанную работу. Возникло некое поклонение перед «творцом», взгляд снизу вверх на творящего человека стал нам привычен. Воспитание тому виной или дыхание нашего времени, не знаю, не хочу вдаваться в подробности.

Существует еще один вид творчества, главный, основной вид – это созидание самой жизни. Тут не обязателен продукт, выход, конечный результат – каждый мой день, каждый час, каждая минута – представляют собой творчество. Я живу, создавая жизнь. Мое существование – острое, доставляющее мне неизъяснимое наслаждение творчество. Это то, что меня держит, что придает силы. В этом мое шчесье.

Я не уговариваю тебя идти по такому пути, ведь цена огромна, неимоверна – ты должен все решить сам. Есть души, предназначенные для высокой цели, им дано многое и спрос с них особый. Наверное, не стоит скатываться на трюизм и говорить: посмотри на звезды, что мы против звезд, ощути вечность, что мы против вечности – это чувство должно войти в тебя само. Но в любом случае, по какой бы дороге ты ни пошел, жить главным нужно каждый день. Отделять, откладывать в сторону проблемы, кажущиеся самыми нерешенными, заботы, кажущиеся самыми неотложными. Понять, что для тебя действительно важно, и этим жить.