Когда Вера была на шестом месяце беременности, к ней во сне явилась праматерь Рахель. Вера проснулась перепуганная, разбудила мужа. Она долго не могла произнести ни слова, в широко раскрытых глазах дрожал и переливался огонек свечи.

– У нас будет сын, – наконец произнесла Вера. – Он станет единственным, – тут она запнулась, припоминая, что же именно сообщила ей праматерь, – нет, он будет первым евреем в Иерусалиме.

За маленьким оконцем, прикрытым рыбьим пузырем, стояла крепкая зима. Московию покрывали снега, в еврейской слободе, где жили Вера с мужем, про Иерусалим вспоминали только по праздникам. Наверное, где-то в Святой Земле существует такой город, но бывать в нем никто из обитателей слободы не бывал. Если бы не святые книги да молитвенники, и памяти бы о нем не сохранилось. Пророчество, как видно, попало не в те руки. Вера уснула к рассвету, а наутро, словно ничего и не было, потянулась обычная дневная жизнь.

– Забыла, – с облегчением подумал муж и никогда больше не возвращался к странному сну. Но Вера сохранила в сердце слова праматери.

Сына назвали Ароном, рос он умелым и ловким. Отец научил его делать лодку из цельного дерева, ловить рыбу, охотиться и ставить свечку повелителям четырех ветров, мать передала умение разговаривать с духами ночи и прясть шерсть прямо на овце. К десяти годам мальчик уходил на славянскую сторону, где голые по пояс россы состязались в кулачной борьбе, и с легкостью побеждал взрослых мужчин. Не было в нем ни прилежности к учению, ни способностей к торговле, ни тяги к ремеслам. Только схваток желала его душа, и к двенадцати годам он мог мечом рассечь надвое убегающего зайца, пустить стрелу и тут же сбить ее другой.

В день совершеннолетия Арона умер его отец. Отсидев положенные семь дней траура и отплакав тридцать, Вера распродала свое имущество и навсегда покинула Московию. На недоуменные расспросы соседей она отвечала коротко: в Иерусалим.

Путешествие длилось год. Не раз и не два женщина и мальчик чуть не становились добычей похотливых людишек, но каждый раз предвкушаемая победа оборачивалась для них последним поражением. Немало крови выпустил узкий славянский нож, который Арон прятал в голенище сапога, а пальцы его хорошо узнали, как хрустит горло, когда в него проваливается кадык.

Иерусалимом в ту пору правили исмаэлиты. Под их покровительством в городе проживала большая еврейская община. Вера быстро нашла свое счастье, выйдя замуж за богатого вдовца с маленькими детьми, Арон же нанялся в охранники стен. Статью и замашками он походил на бывалого мужчину, его проверили на деревянных мечах, и тут же назначили десятником. Спустя год Арон командовал всей охраной, а спустя два, когда в Святую Землю вторглись крестоносцы, его поставили во главе еврейского ополчения.

В первую зиму крестоносцам удалось дойти только до Газы. Об Ароне рассказывали легенды, говорили, будто бы он ловил камни, пущенные вражескими баллистами, и бросал обратно, разрушая машины, будто бы вооруженный лишь задней ногой убитой лошади, обратил в бегство целый отряд рыцарей. Специальная группа под его командованием наводила ужас на туркополиров, вырезая по ночам целые подразделения захватчиков.

В Иерусалим Арон вернулся героем, и, когда во вторую зиму крестоносцы обложили город, поговаривали, будто его хотят назначить главнокомандующим. Уличные торговцы провозглашали его вторым Шимшоном, спасителем Израиля. Правда, старые евреи, изучавшие Талмуд в покосившихся домишках еврейского квартала, твердили, что нельзя полагаться на человека, который ставит свечку повелителям четырех ветров и по ночам разговаривает с духами. И что пророк, Моисей, запрещал возлагать безопасность общины на человека, не выполняющего заповедей, и будто беды приходят на Израиль именно через таких людей.

Но кто слушает старых евреев? Арону поручили защищать центральные ворота, на которые рыцари должны были обрушить главный удар осадных машин.

Жители города взирали на крестоносцев без малейшего страха. Стены Иерусалима были высоки и прочны, защитники его храбры, еды припасено вдоволь, а в глубоких колодцах плескалась родниковая вода.

И тут случилось непонятное. Однозначного объяснения происшедшему не существует: одни заявляют, будто Ароном овладела черная болезнь, другие утверждают, что его околдовали чародеи крестоносцев, поклонявшиеся дьяволу Бафомету – ослу с человеческой головой. Есть такие, что склонны приписать поступок Арона обыкновенному сумасшествию, четвертые же, приводя в доказательство Пятикнижие, заявляют, что поскольку «сердце фараона в руках Всевышнего», то именно Его воля и была приведена в исполнение.

В одну из ночей Арон собственноручно перебил стражу, вытащил огромный засов, который могли сдвинуть с места только четверо сильных мужчин, и открыл ворота. Конница крестоносцев, дожидавшаяся условленного часа, ворвалась в город. Началась страшная резня, население Иерусалима было уничтожено полностью, кровь, струившаяся по его узким улицам, доходила до стремян всадников.

Проносясь через ворота, лошади рыцарей сбили прислоненный к стене засов, и тот со всего размаху ударил Арона по голове. Очнулся Арон уже в лазарете крестоносцев. Годфруа Лотарингский, командовавший штурмом, в благодарность за оказанную услугу, даровал ему жизнь и позволил остаться в Иерусалиме.

Дальнейшая судьба Арона прослеживается пунктирно. По некоторым данным он крестился, и стал монахом Арониусом. Знаменитый собор в Буйоне, поклониться воротам которого приходят сотни тысяч паломников, построен, якобы в его честь, а обычай десять раз биться головой о засов этих ворот, возник в память о чуде, освободившем столицу истинной веры от нечестивых. Согласно другим сведениям, он дожил до глубокой старости, работая на конюшне и убирая навоз за лошадьми рыцарей.

Однако по любой из версий пророчество праматери сбылось: Арон стал первым евреем, получившим право проживать в христианском Иерусалиме. Первым и единственным.

Из чердака в купол бывшего монастыря, где Кива Сергеевич устроил обсерваторию, вела узкая, прилепленная к стене лестница. Ступеньки покрывал лед, во время недолгих оттепелей вода просочилась сквозь щели в окнах, а потом морозы сделали свое дело. Перила проржавели и вряд ли смогли бы выдержать вес падающего тела. Сразу за перилами открывался двадцатиметровый пролет до крыши основного здания, на котором стоял купол. Свалиться со ступенек означало умереть. Почему Кива Сергеевич не побеспокоился сбить лед, и как он карабкался по ним в полной темноте, Миша не мог понять. Впрочем, за эту зиму он сам взбирался в обсерваторию несчетное количество раз, и постоянно давал себе слово завтра же прийти после школы и почистить лестницу. Однако то, что потом происходило наверху, смывало все заботы и печали; космос входил в сердце астронома, и обледенелая лестница отодвигалась на задворки бытия, не стоящие и секунды потраченной жизни.

– Секунды, может, лед и не стоит, – думал Миша, осторожно поднимаясь на очередную ступеньку и держась обеими руками за обжигающую холодом стену. – А вот жизнь может и забрать.