– К ворам пойдешь, сука, – говорит «злой», – а ты энкавэдэшник, вертухай по сути, и форма у тебя красивая. Ты не волнуйся, они не перепутают. Мы их предупредим, чтобы не перепутали. Ох я тебе не завидую: в следующий раз девочкой на допрос придешь, если не затрахают до смерти.

– Но вы можете избежать неприятного соседства в любой момент, – успокаивает «добрый», – даже в камере достаточно согласиться с обвинением в шпионаже.

Я молчу, они оба выжидательно смотрят на меня. А я молчу. Пару минут так проходит, а потом я неловко дергаю лицом от подступившей боли. Они синхронно наклоняются ко мне и суетливо хором спрашивают:

– Передумал?

– Нет, – говорю, а сам удивляюсь, что эти хитрожопые твари снова умудрились заслужить пятерку. И даже с плюсом. Поворота с уголовниками я не ожидал.

* * *

Уверенным и сильным молодым животным по красной ковровой дорожке зашел я час назад в двери высокого кабинета. Вся жизнь была впереди. На улице ждала меня самая красивая на земле человеческая самка. Скоро она должна была принести мне потомство. Продолжение мое, такое же красивое и сильное, как и она, как я… Все у меня было: любовь, молодость, силы, удача, я выжил на самой страшной в истории войне, меня даже не ранило, меня Муся дождалась, что уж совсем невероятно. Везунчик, счастливчик, хозяин судьбы своей. Это все было каких-то шестьдесят минут назад, а сейчас забитой измученной скотиной выводят меня из кабинета и гонят на убой. И выхода нет. И жизнь моя закончена почти. Мне говорят – руки за спину, меня толкают и понукают меня безжалостные погонщики, меня ведут сначала по желтым гладким коридорам с красными ковровыми дорожками, после – по другим коридорам, обшарпанным и сырым, за спиной моей поминальными колоколами звенят железные запоры. Сейчас умру, сейчас все закончится… Я не тороплюсь, чем ближе цель моего с погонщиками путешествия, тем больше не тороплюсь, тем больше жить хочется. Никогда так не хотелось жить… А придется не жить. Ведь нет же выхода, совсем нет. Я замедляю шаг, меня пинают в спину, все тело болит, ребра сломаны, но и боль радует, значит, существую еще, не кончился, остались мгновения… Растяну их, расплету, как шерстяной носок в длинную нить, и пойду по ней, каждый миллиметр прочувствую. Неожиданно на самом конце ниточки я вспоминаю папу, молодого еще папу, как он мне о Христе в детстве рассказывал. «И воскрес ОН на третий день, смертью смерть поправ». Как неуместно и глупо. Смертью смерть поправ. Хотя что-то в этом есть. Что-то спасительное и дарящее надежду. Перед самыми дверями в камеру я понимаю, что еле слышно шепчу: «Смертью смерть…» Двери в ад отрываются со скрежетом, звучащим на высочайшей ноте, я получаю финальный тычок и оказываюсь в камере. О, вот и черти, рожи-то какие, господи, натуральные черти. Расписные, в синих дьявольских письменах тела, и клубы дыма повсюду. Здравствуй, преисподняя, оставляю надежду, как и положено всякому в тебя входящему. Все, я готов, готов умереть.

– Вы смотрите, кто к нам пожаловал, – вокруг меня ужом вьется мелкий щуплый бесенок, облизывается, подвывает сладким от возбуждения голоском, – чекистика привели, хорошенький такой, молоденький. Смотрите, братва, какой нежный, подготовили его для нас, отбили уже немножко, ох люблю молоденьких вертухаев с кровью. Ну иди к нам, маленький, мы тебя любить сейчас будем.

Черти гогочут, и смех у них чертовски неприятный, нечеловеческий смех: ху-ху-ху, хя-хя-хя, уах-уах-уах. Черти тянутся ко мне своими отростками, не разберешь, где у них руки, ноги, хвосты, члены, рога. Месиво, страшное копошащееся месиво надвигается. Когда им до меня остается совсем немного, я собираю последние силы. Я вдыхаю вонючий дымный воздух, я шепчу на выдохе: «Смертью смерть…» – разбегаюсь и бьюсь головой о каменную стену ада.

* * *

Я очнулся на третий день в больничке. Как и было предсказано, смертью смерть поправ. Только место моего воскресения не под вольным небом града святого Иерусалима находилось, а в лазарете внутренней тюрьмы НКВД, за крепкими решетками в подземелье. Вот такое второе пришествие. Из ада в ад. Хорошие времена были до нашей эры, либеральные. В 1946-м сколько бы раз Христос ни воскрес, столько бы его к кресту и прибили. А не фига на власть кесаря покушаться! Это я, Витька, смеюсь, ерничаю сейчас. Маленькая расслабуха для сохранения твоей полудетской психики. А тогда мне не до смеха было. Я ведь и вправду каким-то новым очнулся, легким, что ли. Тела не чувствовал, только тугую повязку, сдавливавшую голову. Будто якорь цепляла меня она к грешной земле. И главное, непонятно, что цепляла, тела я не ощущал совсем. Врач, заметив мои открытые глаза, подошел, спросил, преувеличенно четко выговаривая слоги:

– Ты ме-ня слы-шишь? Мор-гни, е-сли слы-шишь. – Я моргнул. – Ско-ль-ко пальцев?

– Три, – ответил я, не узнавая своего голоса.

– Ну ты даешь, майор, перелом основания черепа, думали, мозги вывалятся. Заклепали тебя из чисто научного интереса. Здоровый лось, долго жить будешь. Ладно, отдыхай.

Не обрадовал он меня тогда своим прогнозом насчет длины жизни. Я действительно, когда разбегался в камере, сдохнуть хотел. Но человеком хотел сдохнуть, не так, как они для меня задумали. Только за пару десятков сантиметров до стены притормозил чуть. То ли от инстинкта подлого, то ли план во мне родился пожить еще немного, в больничку попасть. До сих пор не знаю, от чего. Предпочитаю думать, что план. Всем нам хочется о себе думать лучше. Долго жить буду, это прекрасно, но как жить, если тебя в ничтожество превратить хотят, и зачем? Я и на войне не надеялся выжить, даже думать об этом боялся, а здесь… Нет шансов, совсем никаких нет. Я напряженно думал туго стянутой бинтами головой, весь в голову превратился, голова-ртуть, голова-ядро, голова-мина. Это имело свои плюсы: не ухало сердце в бездонную пропасть, не будоражил кровь адреналин, не холодели руки. Никаких эмоций, область чистого разума. Я не боялся умереть, Витя. Каждая тварь земная боится, а я проломил в себе этот страх. Зажмурился, разбежался и проломил… Я многое понял в той больничке. Мне даже кажется, что я понял смысл жизни. Вот сейчас слушай очень внимательно. Не находя выхода, с треснувшей башкой и раздробленными костями, я догадался: а и не нужно в моей ситуации стремиться жить. Лишние сложности только, глупое нереализуемое желание. Другая теперь у меня цель – умереть человеком. В тюрьме и лагере я полагал, что эта цель – только для экстремальной ситуации несвободы. Выйдя, понял, что для всей жизни. Умереть человеком – это не так просто. Для начала им нужно стать, а потом не перестать быть. Там, в лазарете, я осознал, что не человек еще. Я страдал за дело, каждая хрустнувшая кость, каждая гематома и ссадина была получена по заслугам. За рыжего деревенского паренька, пристреленного под Сталинградом, за ровесника-немца, отказавшегося убивать и убитого мною, за скошенные травиночки красноармейцев, бегущих от смерти. За чеченцев, за отчаявшихся, потерявших человеческий облик ленинградских мародеров. Даже за них. За то, что черту служил, напялив красивую форму лейтенанта НКВД. Да, был мальчишкой, да, война, да, не понимал ничего. Из патриотизма, из лучших побуждений, но ведь служил. Судьба смилостивилась надо мной – дала шанс умереть человеком. Стать им и умереть. Ох, ты не представляешь, как мне полегчало, когда я понял. Никогда так легко не было. Это же надо, попасть в застенки, в ад кромешный, чтобы освободиться. Почти каждого живущего тянет вниз и грызет изнутри страх смерти. Даже если он не осознает его, все равно тянет и грызет. Это от страха люди воюют, предают, истерят, хапают жизненные блага. Боятся, не хватит, не успеют. Крепости себе возводят из статусов, связей, богатств и положений. Глупые, ничего не поможет. Умрут все. Не того они боятся… Не знаю, Витька, может, я себя уговорил, может, придумал очередное утешение для моей безнадежной ситуации. Люди – мастаки себе утешалки придумывать и смыслы грандиозные возводить на пустом месте. Особенно от страха, и особенно от страха смерти. Большинство смыслов так, кстати, и появились. Я тебе не навязываю, сам потом разберешься. Но мне мой новый смысл – умереть человеком – очень помог, и в тюрьме и на воле.