— Ты заплатишь мне за оскорбление, нанесенное моей чести. Я не стану ждать, пока палач нанесет клеймо на лицо неверной жены, я сам отрежу тебе нос.

Он старался одной рукой сдавить горло Сатати, а другой размахивал кинжалом, готовясь привести в исполнение свою угрозу. Но отчаяние и страх удвоили силы женщины, она вырвалась из рук Пагира и убежала в сад, где мрак мешал пьяному преследовать ее.

Припадок ярости истощил силы Пагира, ноги его дрожали, он тяжело прислонился к колонне террасы и провел рукой по влажному лбу. Ему казалось, что он пробудился от тяжелого сна. Через минуту он вошел в зал, где Мэна все еще лежал без чувств. Вокруг него толпились бледные и перепуганные рабы, а также Асса и Бэба, разбуженные криками и шумом. Вид детей и прислуги отрезвил его.

Стараясь казаться спокойным, он велел перенести Мэну в его комнату, успокоил сыновей, уклончиво отвечая на вопросы о матери, велел им идти спать, пока он присмотрит за первой помощью раненому.

— Что это значит, где наша мама? — бормотали мальчики, переглядываясь.

Вдруг Бэба, глаза которого блуждали по комнате, увидел злосчастный аграф, выпавший из — за пояса Мэны.

— Взгляни, это мама потеряла драгоценность, это один из ее аграфов, подаренных Хартатефом в день обручения Нейты.

— Нет, нет, я знаю все ее драгоценности, — сказал Асса, — у нее нет ни одной, похожей на эту. Конечно, эта вещь принадлежит Мэне.

— Как славно пахнет этот аграф! И где только Мэна достал его? Он как будто оторван от чего — то. Я брошу его в вазу, которая стоит в нашей комнате, а потом пусть он его ищет, — сказал с тихим и злым смехом Бэба.

Пагир велел позвать старого жреца — врача, жившего в их доме. Жрец объявил, что Мэна ранен серьезно, но не смертельно, и скоро придет в себя. Пагир оставил комнату, вид племянника был ему ненавистен. Конечно, он не ревновал, Сатати не внушала ему никогда, даже в молодости, страстных чувств. Он боялся жены, твердый характер которой покорял его. Но он привык, что она всегда строго соблюдает внешние приличия. Если бы и подозревал какие — то похождения в юности, то знал, что доказать это невозможно, чем и довольствовался, тем более, что сам далеко не был образцом верности. И вдруг эта сдержанная и осторожная женщина уже зрелых лет позволяет себе увлечься любовью к этому безрассудному негодяю Мэне, к этому легкомысленному мальчишке, от которого следовало бы прятать всех жен. Сатати, такая спокойная и постоянная, до такой степени компрометирует себя, что начинает назначать скандальные свидания в открытой комнате, выставляя себя на посмешище рабам. А Мэна уходит из гостиницы Ганоферы, чтобы соединиться с ней. Пагир глубоко вздохнул и лег в постель. Гнев его прошел. Где — то он даже сожалел, что устроил такой скандал. Положим, она заслужила, чтобы ей отрезали нос, но какой это был бы переполох по всем Фивам! К счастью, она ускользнула. Остается рана Мэны, которая возбудит немало разговоров. Но зачем эти два дурака так рисковали? Живя в одном доме, совершенно свободные благодаря частым отлучкам Пагира, они легко могли бы скрыть свою любовь.

У Пагира был покладистый характер. Ни мрачной страсти, ни чрезмерной гордости не было места в его душе. Ум его был ограничен. Расточитель по привычке, он любил женщин, вино и игру, на которой сосредоточивались самые сильные его чувства.

Пагир озабоченно размышлял обо всем, что его ждет. Сатати, даже провинившаяся и сбежавшая, снова приобрела над ним свою власть. Он ломал голову, куда она могла спрятаться и почему не возвращается домой. Он так и заснул, замороченный этими мыслями.

Не подозревая ничего о перемене, произошедшей в муже, Сатати спряталась во дворце Саргона. Вырвавшись от Пагира в сад, она стрелой бросилась к Нилу, приказав сторожившему у входа рабу следовать за ней.

Вскочив в первую попавшуюся лодку, она приказала плыть во дворец ассирийца. Там все уже спали. Она быстро проникла через людскую во дворец и пробралась в комнату Нейты.

— Спаси меня от Пагира! Он хочет меня убить! — кричала Сатати, тряся Нейту, которая в ужасе ничего не соображала. Когда Нейта, прийдя в себя от испуга, вскочила с кровати и позвала женщин, она увидела тетку, лежащую без чувств на полу. Много хлопот понадобилось, пока та открыла глаза. Бедная женщина и не подозревала, что все эти непонятные несчастья навлекли на нее чары заколдованного ожерелья.

Мрачный и молчаливый, подобно уснувшему колоссу, высился на берегу Нила дворец князя Хоремсеба. Высокая толстая стена окружала земли князя. Любопытный глаз мог видеть только массу зелени и несколько крыш, затерявшихся среди листвы.

Уже много любопытных, подозрительных и полных ненависти взглядов устремлялось на эту безмолвную загадку. Любопытство и недоброжелательность обитателей Мемфиса росло с каждым днем. Жрецы оскорблялись открытым пренебрежением князя ко всем религиозным обязанностям. В народе носились самые разнообразные слухи насчет этого таинственного жилища, слуги которого были также невидимы, как и их господин. Только высокое происхождение Хоремсеба удерживало недовольных, заставляя их скрывать злобу.

И действительно, надо сознаться, что это странное жилище составляло резкий контраст с типичным дворцом египетского вельможи, всегда полным жизни и движения. Здесь все было молчаливо и пустынно. Единственные, кто мог похвалиться, что переступал порог этого дома, — торговцы продуктами. Старик Хапзефа с помощью нескольких молчаливых писцов все принимал и записывал. Затем он выпроваживал их прочь, так что они даже не успевали заметить, где находится дверь, ведущая из двора в глубь владений. Этот двор с небольшим зданием конторы выходил в другой двор, такой же обширный. Вокруг двора были расположены кухня, комнаты для мытья посуды и других хозяйственных работ. Эта часть огромной территории была отделена солидной стеной от дворца и от строений, где жили под присмотром евнухов танцовщицы, певцы и рабы, предназначенные для их личных услуг.

Чтобы получить кушанья, вина и фрукты для княжеского стола и пищу для всего остального таинственного населения дворца, рабы должны были проходить через дверь, строго охраняемую вооруженными евнухами. Эта дверь открывалась только для них. Эти несчастные существа исполняли свои обязанности молча и боязливо, как будто находились под тяжестью двойного несчастья. Так оно и было: все они были глухонемые.

Сам дворец был построен в смешанном стиле египетской и какой — то чужеземной архитектуры. В нем были бесчисленные галереи, бесконечные террасы, большие и маленькие. Внутренние дворы, засаженные пальмами и другими деревьями, и огромное количество комнат всевозможных размеров — все было обставлено с царской роскошью. Дорогие ковры, необыкновенные ткани и разнообразная живопись покрывали стены. Все двери были занавешены тяжелыми, расшитыми золотом портьерами с бахромой. Мебель отделана слоновой костью. На всей этой роскоши, на всем блеске искусств и богатства, казалось, лежал отпечаток чего — то мрачного, ледяного. Роскошные комнаты были безлюдны и до крайности переполнены благоуханиями. Везде были расставлены треножники и золотые ящички для курения. Мальчики одиннадцати — двенадцати лет, как тени, двигались по комнатам, тщательно поддерживая огонь и бросая в него через определенные промежутки времени различные благовония. Несчастные дети были по — царски одеты, их украшали короткие расшитые пояса. Золотые ожерелья и браслеты сверкали на шеях и руках, но их лица были печальны. Никогда они не обменивались друг с другом ни одним словом. У них были глаза стариков — полные апатии и отчаяния.