Если люди чувствовали себя «морально» или «по дружбе» обязанными друг другу, это тоже мешало им сообщать властям о сомнительных поступках сослуживцев66. Подобное чувство обязанности явно существовало между многими членами партии, объединенными общими привилегиями и убеждениями. Комиссия партийного контроля в докладе 1952 г. сетовала, что если партийцев ловят на злоупотреблениях, то крайне редко по сигналу товарища по партии. Как правило, они попадались в результате уголовного расследования, проводимого прокуратурой и гражданскими судами67. Доклад прокуратуры о взяточничестве, связанном с распределением жилья, сухо констатирует: «Интересно отметить, что ни по одному изученному делу о взятках в этой системе не было ни одного случая, чтобы работники Жилуправления, отказавшись от взятки, сообщили об этом в следственные органы»68. Даже не берущие взяток должностные лица обычно не выдавали тех, кто делал им такие предложения.

В некоторых случаях информаторы, видимо, полагали, что действия, которым они стали свидетелями, хоть и объявлены преступлением, но все же не настолько преступны, чтобы заслуживать наказания. Потенциальные осведомители могли думать, будто видят обычный блат – вовсе не преступления, а одолжения на основании дружеских личных отношений, которые никому не вредят. Как утверждается в данном исследовании, границы между «подарками», «одолжениями», «чаевыми» и «взятками» во многих культурах и сообществах весьма расплывчаты69. Другие, наверное, считали, что за некоторые «преступления» нельзя клеймить и карать тех, кто совершает их только ради выживания перед лицом могущественного государства – того государства, которое наделяет привилегиями лишь узкий закрытый круг элиты, но до сих пор так и не выполнило неоднократно повторявшегося обещания обеспечить изобилие всем советским гражданам70. «В сталинские годы, – указывает Р. У. Дэвис, -почти все диссиденты, партийные и беспартийные, критиковали режим не за то, что он не подражал западному капитализму, а за то, что не соответствовал социалистическим идеалам»71. Таким образом, мелкие хозяйственные преступления могли рассматриваться как нормальные формы борьбы за существование, позволяющие простым людям справиться с тяжелыми проблемами в условиях бедности и частой несправедливости. Многие осведомители также, возможно, разделяли распространенное, судя по большинству рассказов, мнение, что воровать у отдельного человека нехорошо, а в том, чтобы брать у государства, ничего плохого нет. В этот контекст отлично вписывается народная поговорка того времени: «Если не крадешь у государства – крадешь у собственной семьи»72. В итоге одни свидетели правонарушений доносили «во имя справедливости» (как заметил В. А. Козлов73), другие предпочитали молчать «во имя справедливости».

Подобно доносительству, осведомительство занимало «некое промежуточное пространство между обществом “внизу” и государством или властями “наверху”»74. Сеть информаторов о неполитических преступлениях представляет собой отдельный пример взаимодействия между режимом, зависевшим от населения в деле пропаганды одного из важнейших элементов послевоенной идеологии – охраны государственной собственности, и советским населением, чье отношение к государственному аппарату и понятию государственной собственности было по меньшей мере сложным. Это непростое взаимодействие между представителями государственной власти и рядовыми гражданами, которых просили помочь защищать «народное богатство», – один из главных вопросов для историков советского опыта75.

В последние годы сталинского царствования в докладах ОБХСС стало проявляться растущее недовольство осведомительной сетью. Это отношение высвечивает некоторые из дилемм, характерных для системы правления, которая по крайней мере отчасти зависит от широкой, но ненадежной сети простых людей в разоблачении коррупционной деятельности, присущей ее собственной бюрократии.

Даже после того, как кампания 1947 г. заглохла и осужденных за хищение государственной собственности и должностные преступления стало меньше примерно на две трети, осведомительная сеть продолжала увеличиваться. Хотя об абсолютной численности осведомителей мы должны говорить с осторожностью, понятно, что в относительных величинах агентура с начала войны до конца 1951 г. росла по экспоненте. Такое расширение свидетельствует, что, несмотря на ее изъяны, режим считал систему осведомительства важнейшей чертой работы правоохранительных органов. Рост агентуры должен быть понятен в послевоенных условиях быстро расширяющейся экономики, настоящей эпидемии хищений государственного имущества (и других корыстных должностных преступлений) и тревоги из-за невозможности внушить советским гражданам уважение к «социалистической собственности». В то же время милицейские руководители приходили к выводу, что значительная часть осведомителей – либо балласт, либо «двурушники», которые не дают верной информации (или просто скрываются с глаз долой).

Многие люди по целому ряду причин предпочитали не сообщать милиции о неправильных или незаконных действиях, которые видели. Однако неготовность или нежелание части советского населения доносить на соседей не следует путать с сознательным активным или пассивным «сопротивлением» социализму, советскому государству, сталинскому руководству и т. п. Кажется ясным, что множество советских граждан могли одновременно ратовать за обещания советского социализма и воровать государственное имущество или заниматься мелким взяточничеством, не чувствуя ни вины, ни угрызений совести. Другие давали или брали взятки ради достижения социальной справедливости или получения доступа к дефицитным товарам, но по-прежнему верили в блестящее сталинское руководство или превосходство социализма над капитализмом. Тем не менее мы можем утверждать, что, с очевидным успехом убедив подданных в моральных, социальных и экономических преимуществах социализма, режим не сумел убедить советских людей (как рядовых граждан, так и должностных лиц), что государственное имущество нужно уважать, как свое. Этот факт представляет собой фундаментальный провал советской системы. «Социалистическая собственность» так и не превратилась в «нашу собственность»; государство никогда не считалось принадлежащим всем людям. В таком отношении к понятиям «государства» и «его» собственности видны предвестия незаконной экономической деятельности и должностной коррупции, которые расцвели пышным цветом в хрущевский и брежневский периоды.

В нелепых публичных фарсах, олицетворявших сталинскую политическую юстицию во время «большого террора», главную – и часто весьма заметную – роль играл судья Василий Васильевич Ульрих. Председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Ульрих председательствовал на трех печально знаменитых московских показательных процессах 1936-1938 гг. Его мрачное, зловещее и по большей части молчаливое присутствие затмевал кровожадно красноречивый прокурор А. Я. Вышинский. Журналист Юджин Лайонс, освещавший показательные процессы для «Юнайтед пресс интернешнл» (ЮПИ), насмехался над внешностью Ульриха: «На его круглом лице боги вылепили маску злобной торжествующей жестокости. Плоские оплывшие черты постоянно искажала гримаса зверского сарказма… Это дынеобразное лицо, издевательски-глумливо нависающее над судом, являло собой карикатуру на саму идею правосудия»1. Ульрих послушно руководил процессами опальных глав НКВД Г. Г. Ягоды и Н. И. Ежова (обоих расстреляли, после того как судьи быстро вынесли им смертные приговоры), а также секретными процессами маршала М. Н. Тухачевского и других крупных военачальников, когда Сталин в 1937-1938 гг. безжалостно чистил вооруженные силы.