У Русакова почему-то давно сотворилась иллюзия, что он принят в этот аристократический клуб даже не как лидер страны, а сам по себе, как личность. Право встречаться с лидерами многих государств генсек-президент расценивал, как одну из вершинных возможностей той власти, которой он изначально наделен в своей собственной стране; и в то же время — как один из способов укрепления своего изрядно пошатнувшегося авторитета.

Впрочем, из аналитической записки, которую Корягину подготовили спецы по США, тоже следовало, что за океаном рейтинг русского президента значительно выше, нежели в Союзе. В ней прямо говорилось, что в администрации Джорджа Буша полагают: «Как лидер великой державы Русаков свои возможности практически исчерпал». И что в правительственных кругах ведущих стран давно пришли к выводу: настало время определиться с кандидатурой человека, способного сменить «главного прораба перестройки» на этом посту.

Да что там — за океаном?! По убеждению самого Старого Чекиста и многих его сподвижников, Русаков давно представал личностью основательно потускневшей. Больше чем на «агента влияния» областного масштаба не тянувшей. А в том, что «прораб» давно стал «агентом влияния», и, волей или неволей, действует по сценарию, задуманному всемирным еврейско-масонским центром, в этом шеф госбезопасности уже ни на минуту не сомневался.

Чтобы не потерять эту мысленную нить, Корягин тут же извлек из кейса записную книжку и пометил себе: «Русаков. Связь с масонством? До 1 октября».

Впрочем, кем там в действительности представал все эти годы Русаков и по чьему заданию действовал, — со всем этим «контора» разберется со временем. Пока же этот человек все еще был наделен властью президента страны — вот с чем приходилось считаться.

Известны ли были «прорабу перестройки» выводы того секретного совещания в ЦК партии? В деталях, очевидно, нет, ведь было оговорено, что решения этой компартийной сходки остаются совершенно секретными. Но Корягин не сомневался, что кое-что до слуха Русакова все же просочилось, поскольку через два дня после этого «благородного собрания» он вдруг занервничал, всполошился и бросился за советом к нему, председателю комитета госбезопасности.

Поначалу, наверное, рассчитывал, что шеф КГБ раскроет ему все нити «компартийного кремлевского заговора». Но Корягин на это не пошел. Ставить в этой ситуации на Русакова — значило ставить на «серую лошадку». А на «серую» в такой игре ставить было не принято, уже хотя бы из соображений престижа.

В то же время сам Русаков прекрасно понимал, что поддержки госбезопасности, единственной структуры, которая еще способна спасти его, можно добиться только покаянием, клятвой верности социалистическим ценностям и коммунистическому выбору. Тогда-то и родилась канва операции «Дорос», или, как теперь, уже в расширенном варианте, именуют ее генералы — «Киммерийский закат». В основе которой — хитромудрый заговор против Президента с использованием вполутемную самого… Президента.

…Впрочем, все это — голая аналитика. Реалии же представали все более суровыми; и прежде всего потому, что времени-то, времени оставалось в обрез. После возвращения с юга Русаков намеревался тут же приступать к подписанию союзного договора, пункты которого в кремлевских кругах уже, по существу, никого не устраивали. Тем более что стало ясно: прибалты договор вообще подписывать не собираются, грузины — тоже. Армянам и азербайджанцам еще можно было выкручивать руки и прочие части тела. Но даже такие меры устрашения уже не гарантировали, что подписи их руководителей в конце концов появятся.

— Товарищ генерал армии, разрешите доложить! — позвонил по внутреннему порученец.

— Только предельно кратко.

— У нас все по плану. Никаких волнений в «Аквариуме» и в других силовых структурах пока не замечено. Наши подразделения отслеживают ситуацию в столице и в республиках. Там тоже пока что все в пределах.

Корягин метнул взгляд на постепенно наливающееся предрассветной синевой окно. Время замерло. Само небо оттягивало приближающийся рассвет, который должен был взорвать не только страну, но и всю эту, как изрекал один борзописец «устоявшуюся буржуазную тину европейского благополучия». И только так! «Мы наш, мы новый мир построим…» Но, даже взбодрившись, шеф госбезопасности вдруг почувствовал себя смертником, которого как раз сегодня, на рассвете, поведут на казнь.

— Продолжать отслеживание, — приказал он полковнику.

— Есть, продолжать отслеживание.

А ведь еще неизвестно, сказал себе Корягин, как твои директивы воспримут в республиканских управлениях госбезопасности. У них ведь там свои парламенты, свои премьер-министры и свои цэкашники. Будь его воля, всю эту систему, весь порядок вещей лично он поломал бы в течение двух недель. Именно так, в течение двух. Для этого и наполеоновских «ста дней» не понадобилось бы. Но, чтобы воспользоваться властью, ее, для начала, надо было захватить.

Против Войцеха Ярузельского, вон, тоже поначалу ополчились: «польский Пиночет, сталинист, варшавский палач, диктатор!». А ни хрена! Зажал он своих «пшеков» под дулами советских автоматов, и сидят, основы марксизма-ленинизма зазубривают. Правда, они и в лучшие времена ни в политике, ни в экономике ни фига не смыслили. Но это уже другой параграф. Главное, что, невзирая ни на что, Польша все еще у ног. И политика в отношении нее может быть только одна: малейшее неповиновение — под протокол, и в расход!

Корягин опять взглянул в окно, и в сознании его вновь ожило тягостное ожидание рассвета. Словно на рассвете его и в самом деле должны были вывести из камеры. Ему почему-то вспомнилось полотно «Утро стрелецкой казни», и унылый вид Лобного места посреди Красной площади. Что-что, а «стрелецкие казни» на Руси организовывать умели. Это уж по давней традиции.

Попытавшись развеять мрачные мысли «обреченного», Старый Чекист неожиданно объявил себе: «Чего ты еще ждешь? Нужно лететь в Крым! Причем не какой-то там группе товарищей, а тебе самому, лично тебе — нужно лететь». Когда в телефонном разговоре, состоявшемся незадолго до полета «группы товарищей», Корягин предложил генсек-президенту слегка подзадержаться в своей крымской резиденции, чтобы дать еще немного времени для наведения порядка в стране, у него и самого не было четко выработанного плана «киммерийского заката».

Да, кое-какие общие моменты сформулировать он, конечно, успел, однако этого оказалось мало: ясности не было, ясности! Ни по конечной цели, ни по методам усмирения социально взъерошенной, буржуазной пропагандой расшатанной части общества! Но самое страшное, что не появилось новой кремлевской команды. Не было ее — этой самой команды! И ярко выраженного, публичного лидера тоже пока не взрастили. Каждый из тех, кто составлял и формировал «крымскую группу товарищей», — по-прежнему цеплялся за старые должности, мыслил старыми категориями и по старинке вынашивал собственные планы очередного номенклатурного восхождения.

Как ни странно, все попытки условиться с Русаковым относительно этих самых «деталей» до его отъезда на полуостров, ни к чему не приводили. Всякий раз, когда дело доходило до конкретики, генсек-президент сразу же ударялся в разглагольствования об «общих политических моментах»: «Вы же понимаете, товарищ Корягин, шо мы ж не можем вот так вот, взять и пойти против воли народа! Мы ж уже немалого достигли в этом вопросе, и процесс пошел. В основном и целом, массы нас поддерживают. Если же по ходу, так сказать, реализации планов перестройки возникают какие-то кардинальные вопросы, то их нужно выносить на съезд, причем проводить их обсуждение на демократической основе, с учетом плюрализма мнений. В противном случае все это, знаете ли, чревато…» Возродив весь этот дерьмократический бред, шеф госбезопасности презрительно поморщился. «Какого дьявола панькаемся с такими? Под протокол — и в расход!»