Наконец она комкает в ладони последнюю ярко-красную обертку, глядит на дорогу, вздыхает и закуривает сигарету.

— Ты очень похож на нее, — говорит она, не поворачивая головы.

Я не спрашиваю, кого она имеет в виду.

— Она моя мама.

Рэйчел Ригби улыбается. В солнечном свете ее прищуренные глаза похожи на жидкий свинец.

— У вас что, семейный подряд? Калечите людям жизнь? Что прикажешь думать об этом… вмешательстве? Твоя мама передумала и решила снять с моего горла свой тысячефунтовый дизайнерский каблук?

Я сглатываю.

— Нет.

Она смотрит на меня сквозь дым.

— Нет?

— Мы сами по себе. И вы тоже. Если вы хотите остаться на свободе, вам придется пуститься в бега. Это будет трудно, но не невозможно.

Я смотрю на Ингрид. Та стоит, прислонившись к фонарному столбу, скрестив руки на груди, и всем своим видом как бы говорит: «Так и будем разговаривать здесь, на улице, да? Ну и к черту все, чему меня учили в шпионской школе».

— У меня есть некоторый опыт работы в организации, на которую работает Луиза Блэнкман, — неохотно признает она. — Я могу объяснить вам, на что они будут обращать внимание и как не оставлять следов.

— Момент сейчас удачный, — добавляю я. — В маминой фирме сейчас заняты другим.

— Чем же?

Мы с Ингрид переглядываемся. «Девушкой, которая перерезала горло вашему сыну и вынудила меня упаковать его тело, завернутое в заплесневелый ковер, в пищевую пленку и подстроить взрыв метана, чтобы избавиться от трупа», — этого мы категорически не говорим вслух.

— То, что ты сказал, насчет Доминика… — спрашивает Рэйчел Ригби. — Это правда?

— Почти.

Отвечаю без обиняков. Думаю, она уже порядком устала от того, что с ней обращаются как с хрустальной.

— Он выкарабкается?

— Не знаю. Прогнозы не слишком обнадеживают.

Она выпускает длинную струйку дыма дрожащими губами.

— Хорошо, — говорит она. — Не знаю, как бы я смогла находиться на свободе, зная, что он где-то рядом.

Машины с визгом проносятся мимо кольцевой развязки, поднимаясь на холм, к темному и кряжистому Эдинбургскому замку на его вершине, разбавляя тишину своими гудками. Ингрид отталкивается от фонарного столба.

— Нужно идти дальше, Пит.

— Миссис Ригби… — начинаю я.

— Рэйчел.

Поправка отнюдь не приветливая.

— Рэйчел, здесь довольно шумно, а мне нужно многое вам рассказать. Мы можем отойти куда-нибудь в более тихое место?

Рэйчел молча встает и шагает по тротуару, громыхая колесиками на чемодане. Мы тихо следуем за ней и выходим к хлябистому полю, окруженному когтями голых деревьев. Теперь мы идем по обе стороны от нее (семь, восемь стволов), и я рассказываю все, что знаю о маминой работе, а Ингрид вполголоса перечисляет скучные, но важные вещи, к которым ей отныне предстоит привыкнуть: банковские счета, которые нужно открыть в ближайшие два часа, черные базы данных в интернете, где можно спокойно прятать деньги, пока она не откроет чистые счета под новым именем. Что сойдет ей с рук в первые двенадцать часов, в двадцать четыре, в сорок восемь. Адрес человека в Глазго, который может сделать поддельный паспорт, и страны, в которых достаточно малоразвитые системы слежения, чтобы там можно было поселиться на длительный срок. Слушая Ингрид, я чувствую холодок, который не имеет ничего общего с осенним ветром: не исключено, что она описывает и мое будущее. Мою жизнь.

Миновав девять стволов, мы заканчиваем. Ингрид колеблется, протягивает руку и касается плеча Рэйчел.

— Удачи, — говорит она.

Рэйчел не проронила ни слова за все это время.

Она не отрывает глаз от земли и произносит:

— Я не собираюсь бежать. — Она закуривает очередную сигарету, последнюю в пачке, и поднимает на меня глаза. — Твоя мать сказала, что жить мне еще порядка тридцати лет и я не должна тратить их впустую. Я и не собираюсь этого делать. Каждую минуту оставшихся мне лет я буду двигаться к одной цели: как только мне представится шанс — убить твою мать.

Она говорит это легко и просто, как будто обсуждает прогноз погоды на завтра.

— Я собираюсь ее убить. И думаю, тебе стоит это знать.

Ее непоколебимость царапает по сердцу льдом, но что я могу возразить на это? Я киваю, она поворачивается и уходит.

И только когда мы снова оказываемся на Королевской Миле, окруженные суетой и воем волынок, я замечаю, что Ингрид бьет дрожь.

— Что с тобой? — требовательно спрашиваю я.

Она трет руки и теребит перчатки, сжимая и разжимая пальцы, она вонзает ногти в ладони. Ее глаза распахнуты, но ничего не видят перед собой. Мне приходится отдернуть ее на себя, когда она чуть не выходит на проезжую часть в тот момент, когда мимо проносится черное такси. Я узнаю симптомы: это приступ, не меньше шестерки по ЛЛОШКИП.

Я сперва встал в тупик, но времени терять нельзя.

Я втаскиваю ее в тесный переулок между двумя средневековыми зданиями и оттуда — в открытую дверь паба.

Слава Андреевскому кресту за шотландский культ алкоголя. Даже в этот полуденный час семеро клиентов выстроились в очередь, отвлекая на себя барменшу, пока я тащу Ингрид в дамский туалет. Флакончики с жидкостью для мытья рук и йодом, которые она хранит в кармане куртки, с грохотом сыплются в раковину. Кран фырчит, и Ингрид подставляет руки под струю воды. Ее движения рваные, злые, но в целом она, кажется, успокаивается. Вот почему это называется «костылями»: иногда они необходимы, чтобы не дать тебе упасть.

— Ингрид, — мягко зову я. — Что с тобой?

— Рэйчел, — пыхтит она сквозь тонкую ниточку слюны, протянувшуюся между ее губами. Глаза расфокусированы, и она все так же невидяще таращится на свои руки. — Просто она… она так одинока. Меня захлестнуло ее одиночеством. Я старалась держаться, но… — она горько вздыхает. — У нее никого нет. Понимаешь? Сын мертв. Муж скоро умрет, хотя его она все равно ненавидит, да и разве можно винить ее за это?

— Думаешь, нужно было ей рассказать? — спрашиваю я.

— Что рассказать?

— Его историю. Почему он так поступил. Сказать, что он любит ее. Что пытался защитить ее.

Она медленно поворачивается, и от ее взгляда меня бросает в дрожь.

— Не делай этого, Пит.

— Чего?

— Не ищи ему оправданий. У каждого мудака, который так себя ведет, найдется причина, и она никогда не будет уважительной. У Доминика Ригби была точно такая же причина, как и у любого другого мужчины, который когда-либо поднимал руку на свою жену. Я… — Она раздосадованно шипит и одергивает себя. В том, как она держит голову, мне видится что-то птичье. — Она сделала выбор, который ему не понравился, и он использовал кулаки, чтобы отнять у нее этот выбор. А когда она оказалась слишком сильной и у него ничего не получилось, он вызвал всю гребаную королевскую конницу, чтобы они доделали работу за него.