Неожиданно Мура поняла, что в мире наступила тишина. Она отняла руки от ушей, в которых стоял несмолкаемый морской шум, и замерла. Минута.., другая.., третья... Неужели пытка кончилась? Она посидела еще немного в блаженной тишине, потом ей показалось, что вдали раздаются торопливые шаги... И вот она услышала голос Клима Кирилловича, который, видимо, шел из своего убежища во флигеле. Он что-то спросил у Глаши, и та ответила, что доктора ждет какой-то господин.

«Неужели прибыл секундант графа Сантамери?» – с ужасом подумала Мура и, поняв, что не сможет совладать с любопытством, отложила Грегоровиуса в сторону. Она встала с постели и подошла к зеркалу. Из стеклянной глубины на нее смотрела темноволосая встревоженная девушка с круглым лицом и маленьким упрямым подбородком. Девушка Муре понравилась. Огромные, широко расставленные, почти черные глаза – такими они, синие от природы, казались в полумраке комнаты, куда не попадал солнечный свет, – красиво прочерченные широкие черные брови, яркие, цвета темной вишни, губы, рот некрупный, красивого рисунка. Нос тоже вполне симпатичный – в меру длинный, в меру тонкий, в меру прямой. Конечно, ресницы коротковаты, правда, густые и черные, – у Брунгильды ресницы светлее, но зато какие длинные! Предательские веснушки и все еще слишком округлые щеки Муре совсем не нравились. Она попыталась втянуть щеки внутрь, выходило неплохо. Вот у Брунгильды лицо словно из мрамора высечено, такое нежное, очаровательно-продолговатое. Мама говорит, что и Мура скоро потеряет наливные щечки, и ведь еще весной так и было, так нет, снова поползли на уши.

Не зная, восхищаться своей внешностью или окончательно разочароваться в ней, Мура быстро привела волосы в порядок, собрав косу в большой узел на затылке, – собирать их ближе к макушке она так и не научилась без посторонней помощи, а звать сейчас маму, Брунгильду или Глашу она не хотела. С косой же на спине ходить летом жарко. Прическа получилась странноватая, но почти взрослая. С подобранными волосами ее лицо казалось слегка вытянутым. Муслиновое платье в мелкий бледно-сиреневый цветочек оставалось в порядке и даже не помялось. Мура надела легкие туфли на небольших каблуках, вспоминая о ботинках с лакированными носиками, так славно смотревшимися на ножках Зинаиды Львовны.

Когда Мура наконец была готова встретить незнакомца, она спустилась по лесенке и осторожно открыла дверь в комнату, служившую им в дачных условиях гостиной. Там, возле рояля, бледная, надменная и чрезвычайно взволнованная, застыла, выпрямившись во весь рост, Брунгильда. Рядом с ней стоял.., бывший секретарь князя Ордынского Илья Михайлович Холомков. О, его невозможно было не узнать, потому что забыть его было невозможно. Потрясение девичьего сердца, видимо, явственно отразилось на лице младшей дочери профессора Муромцева – она заметила, как вспыхнула лукавством магическая синева глаз рослого красавца, как притворно он подчеркнул свое удивление, вскинув идеальные брови вверх. Он тихо ахнул и сделал два осторожных шага по направлению к окаменевшей Муре:

– Мадемуазель. – Роскошная русая шевелюра склонилась перед девушкой. И Мура с ужасом поймала себя на мысли, что ей хотелось бы дотронуться рукой до струящихся ароматных волос. – Мадемуазель, вы не догадываетесь о том, как вы обворожительны...

Мура вспыхнула. Она не хотела протягивать руку опасному – ее предупреждали еще зимой – человеку, но все-таки рука сама безвольно устремилась к нему.

Вот что ее волновало и заставляло трепетать – не само прикосновение, не ритуальный поцелуй руки, нет, ее волновало все то, что Илья Михайлович умел создать до и после формального прикосновения. Именно его необыкновенное искусство вызывало какое-то острое, щемящее чувство наслаждения.

Мура видела, что он одним глазом насмешливо следит за ее непроизвольно движущейся рукой, а другим – смотрит на ее грудь. Замедленная тысячная доля секунды сменилась еще одной такой же, когда статный красавец повел очами, как бы мысленно обратившись к небесам со словами: «О Боже». Затем Илья Михайлович выпрямился и, придвинув свое лицо ближе, прямым взором уперся в распахнутые глаза девушки. Его левая рука действовала самостоятельно – он поймал ее ладонь и, медленно подняв ее вверх, на какую-то секунду успел сжать тонкие девичьи пальчики... И, скромно опустив свои длинные темные ресницы, разомкнул в усмешливой улыбке губы и, наклонившись, совершенно холодно и небрежно коснулся ими дрожащей Муриной руки.

Неужели все действо длилось лишь секунду? Мура с ужасом парализованной жертвы ждала, что Илья Михайлович резко отпустит ее руку – и рука безвольно упадет... Впрочем, дело могло рукой не ограничиться – ноги у нее подкашивались от чудовищного волнения.

– Я ни с кем не был так счастлив, как с вами, – говорил великодушный мучитель, бережно опуская руку Муры и уже переводя взгляд в сторону – так, что оставалось непонятным: к кому же из дочерей профессора Муромцева обращены его слова, каждая могла принять их на свой собственный счет. – Помните, чудесные святочные дни и вечера? Я рад, что судьба вновь свела нас.

В напряженном ожидании тут же стояли доктор Коровкин и Елизавета Викентьевна Муромцева.

– Любезный Илья Михайлович, – осторожно вернула гостя к существу дела профессорская жена, – вы сказали нам, что прибыли сюда по поручению графа Сантамери.

– Совершенно верно, мадам, – ответил радушно Илья Михайлович, – граф Сантамери хотел бы разрешить возникшую ситуацию.

Весь пунцовый, доктор Коровкин смотрел на гостя, пытаясь скрыть неприязнь. Больше всего он сердился на самого себя: ведь в Илье Михайловиче ему не нравилось только одно – его парализующее воздействие на Муру и Брунгильду.

– Вы приехали сообщить мне условия поединка? Изложите существо дела.

– Дорогой Клим Кириллович, – обратился к нему с подчеркнутым почтением гость, – я бы хотел перевести разговор в другую плоскость. Мне поручено выяснить, настаиваете ли вы на необходимости поединка?

– Я? Настаиваю? – Доктор даже задохнулся от возмущения. – Да мне бы и в голову никогда не пришло решать вопросы подлинности надгробных камней с помощью пистолетов! Я – настаиваю! Нонсенс!

– Мы удивлены, – обрела наконец голос Брунгильда, и тон ее был чересчур тверд для того, чтобы казаться естественным, – мы даже огорчены, что граф Сантамери так неверно истолковал доброе отношение Клима Кирилловича.

– Смею вас заверить, мадемуазель, что и граф Сантамери огорчен. Он сомневается в том, что правильно понял сказанное господином Коровкиным, – вскинул свои изумительные голубые глаза на Брунгильду Илья Холомков.

– Поймите, дорогой Илья Михайлович, милый доктор только хотел помочь Рене приобрести наилучшим образом тот саркофаг, ради которого граф и приехал в Россию. – Голос Брунгильды теперь звучал любезно и ровно, но чуть механически.

– И я не мог предположить, что полезная информация, касающаяся этого раритета, вызовет такую бурную реакцию вашего приятеля, – угрюмо сдвинул брови доктор Коровкин, – хотя мне нет никакого дела до страстей по древностям.

– Ну вот и хорошо, – заворковал Илья Михайлович, – чудесно. Мы можем считать, если вы не возражаете, что все произошедшее только случайное недоразумение и злая воля здесь не присутствовала. Соглашаясь на выполнение данного мне поручения, я, признаюсь вам, пребывал в уверенности, что уважаемый мной Клим Кириллович не способен нанести человеку незаслуженное оскорбление. Впрочем, и граф Сантамери – человек достойный во всех отношениях. Хотя и с небольшими странностями.