– Господь пошлет нам своих воронов, как пророку Илии, – сказал я, не особенно веря самому себе, сказал только потому, что мы лежали под этим благодетельным солнцем и я не хотел заглядывать в завтрашний день. – Что-нибудь да подвернется. Я получу Пулитцеровскую премию. Будет продано множество экземпляров. Редакторы журналов будут стоять у нашей двери с протянутой рукой. Дядя Ричард придет к мысли, что не сможет существовать без моих редакторских талантов. Или появится фея-крестная.

Которая, разумеется, уже появилась. Она-то со мной и разговаривала.

– Как ты думаешь, сможете вы перезимовать с ребенком в Вермонте?

Сид перекатился на спину и теперь разглядывал громоздившиеся в небе слоисто-кучевые облака. Салли не пошевелилась, но у ее голой коричневой спины был слушающий вид.

– Мы не будем в Вермонте, – сказал я.

– А если бы были? Мы именно это с Сидом обсуждали. Что если мы уедем, а вы останетесь? В Большом доме есть дровяная печь, и он утеплен с расчетом на зиму. Весь его, конечно, трудно обогреть, потолок без обшивки, но вы можете оставить только низ и одну спальню, остальное закрыть. Дров в чулане полно, и ты можешь напилить еще сколько угодно. Можно поставить телефон, чтобы позвонить, если вдруг кто-нибудь заболеет. Решать вам. Дом в вашем распоряжении. Почему бы им не воспользоваться? Допиши там свою книгу, сделайся знаменитым, а весной вылезешь, как сурок.

Салли теперь повернула голову и изумленно смотрела на меня через плечо. Поодаль Сид, ленивый, с сонными глазами, сел на каменном берегу, словно его коснулся перст Божий.

– Сделайте одолжение, – сказал он. – Салли, Ларри, очень вас прошу. Мы оба будем страшно рады.

Они больше беспокоились о нас, чем весь наш здравый смысл, сколько его было, заставлял нас беспокоиться о себе. Все то немалое, чем они располагали, было наше до того, как мы могли позавидовать или попросить. Мораль одного сорта, несколько закостенелая мораль, приверженцем которой я привык себя считать, говорила нам, что надо отказаться, что надо полагаться на самих себя, быть бедными, но гордыми, что не следует ставить себя в зависимость от “богатых родственников”. Но если бы мы сказали нет, мы обездолили бы их так же сильно, как себя.

Впрочем, эти этические тонкости так и не вышли из сферы умозрительного. Подобно многому, что Чарити замышляла в свои промежутки созидательного фантазирования, наша зимовка в Большом доме не осуществилась. Томас Харди, чьи книги я незадолго до того разбирал с висконсинскими школьными учителями, возможно, сказал бы, что “глава бессмертных” решил сыграть с нами в другую игру. Мой взгляд на жизнь, однако, не столь театрален. Да, порядок – мечта человека, но хаос, иными словами – тупой, слепой, бессмысленный случай как был, так и остается законом природы.

Ты можешь строить планы сколько душе угодно. Можешь, лежа утром в постели, заполнять блокноты схемами и начинаниями. Но в один прекрасный день за считаные часы или минуты все, что ты запланировал, все, ради чего ты прилагал огромные усилия, может быть уничтожено, подобно тому, как гибнет слизняк, на которого льют соляной раствор. И ровно до того момента, как соль превращает тебя в пену, ты пребываешь в уверенности, что все у тебя в лучшем виде.

Обрадованные внезапным решением “проблемы Морганов”, мы согласились никуда сегодня не двигаться из нашего приятного лагеря у ручья и проделать весь путь до Баттел-Понда, чуть более двадцати миль, на следующий день. К тому времени мы окрепли, натренировались. Доказали себе, что можем час за часом идти со скоростью три мили в час. Когда завтра ни выйдем, все равно вернемся домой самое позднее ранним вечером.

Салли, хоть она и не настаивала на том, чтобы здесь задержаться, призналась, что рада этому. Ей слегка нездоровилось – головная боль и вялость, возможно, какая-то аллергия. После ланча приняла две таблетки аспирина и легла в тени поспать. Есть у нее этот дар: засыпать, когда ей нехорошо.

Мы же, остальные трое, искупались в мраморном “бассейне”, вылезли и, лежа, точно сохнущие рыбины, на каменном берегу, принялись разговаривать: о новом пешем походе на следующий год, о возможности того, что Сид и Чарити между Рождеством и Новым годом оставят детей на няню и проведут несколько дней с нами, катаясь на лыжах. Обсудили кое-какие ремонтные работы и усовершенствования, которыми я мог бы заняться, если захочу; поговорили о том, как весной уберечь подпол Большого дома от талой воды. Чарити сообщила мне, что у них с Сидом возникла идея начать, когда ему дадут постоянную должность, кампанию за возвращение нас в Мадисон. Она велела мне быть колоссально деятельным, чтобы замшелые ретрограды увидели свою ошибку.

От этого мы перешли к разговору об идеальной кафедре в идеальном университете. На ней, конечно же, должны работать мы плюс некоторые наши друзья – такие, как Эбботы и Стоуны. Я хотел учредить этот университет где-нибудь на Западе, может быть, в каньоне Чако, но они оба считали, что лучшее место для него в одном из маленьких городков Новой Англии, под ильмами. Сошлись на Баттел-Понде. Мы лежали, нарезая будущее веселыми звездочками и кружочками, как девочки нарезают формочками кусок теста для рождественского печенья.

Наконец Чарити встала и босиком, на цыпочках прошла по горячему камню туда, где лежала Салли. Наклонилась, посмотрела и, вернувшись, сообщила, что Салли спит, как тому и следует быть. Она и сама не прочь вздремнуть, сказала она, освобождая тем самым нас с Сидом для экспедиции вверх по ручью.

Мраморные “чаши” кончились через несколько сотен шагов. Дальше горный склон был более крутым, лес сделался гуще, ущелье углубилось и стало непроходимым, так что нам пришлось подниматься кружным путем по тропе, протоптанной животными или рыбаками, сначала через густые заросли кустов, затем по топкому месту с папоротниками по пояс (страусник обыкновенный, сказал Сид, припомнив былые уроки), и наконец мы вышли на обширную горизонтальную каменистую площадку. Мы изрядно потели, ветра не было. Мы двинулись через открытое место.

И вдруг нам в лица дохнуло влажной прохладой, мы услышали водяной оркестр – стереофонический, многоголосый звук, отдающийся эхом. Перед нами была расселина, и, заглянув в нее, мы увидели фантастическое ущелье, где чередовались свет и тень, где поток появлялся, исчезал и вновь появлялся, наполняя гроты и пещеры, гладко, стремительно извиваясь, подобно водяному желобу в парке аттракционов. Справа под нами вода перекатывалась через скалу и падала с высоты в десять-пятнадцать футов в зеленый водоем. Там вдоль каменной стены поднимались перламутровые пузыри, струи завихрялись, шли из глубины к поверхности. Дальше, за нижним краем этой чаши – еще один водопад, которого мы не видели из-за стоявшей в воздухе радужной водяной пыли. После второго водоема поток поворачивал и пропадал из виду.

– Боже мой, – промолвил Сид. – Немыслимое место.

Я ожидал стихов. Порой я, как Чарити, посмеивался над его привычкой реагировать цитатами на все возвышенное. Поэзия течет из него рефлекторно, как слюна у собаки Павлова. Каждый фолсом-хиллский закат, каждый друидический старый клен, каждый зеленый лес получил от него свою порцию. Здесь я готовился, самое меньшее, услышать про то, как “Альф бежит, поток священный, сквозь мглу пещер гигантских, пенный”[64].