Как только весь персонал уходит домой… Дверь санчасти запирается изнутри. На швабру. Дневальным. По сословию он, как правило, из «минусов». Впрочем, никто возле этой двери никогда не дежурит. Я ж говорю, демократия. И дверь эта не открывается до утра. Ни дежурному по училищу, ни комбатам, ни ротным… Ни-ко-му! Формально старшей в санчасти на ночь остается дежурная медсестра. Она запирается в процедурном кабинете изнутри. На две двери. Одна простая, деревянная. А вторая – из железных прутьев. С ячейками шириной в спичечный коробок. Чтоб ночью, если кто умирать станет, лекарства сквозь эту дверь передать. Она же врач все-таки.

Первый раз я попал в санчасть еще до присяги, в конце КМБ. И от заведенных порядков лазаретских был в ужасе. Лежали там новоиспеченные курсанты, причем поголовно вчерашние солдаты. Их психология еще была полна армейских предрассудков. Посуду и пол мыли мои собратья, недавние школьники. Я отказался. И у меня был повод. Лежал я в отдельном блоке (обычная палата, только маленькая) с подозрением на дизентерию. И меня решено было не трогать. Остальная молодежь шуршала. А ветераны Вооруженных сил – те до полуночи выпивали, а потом при помощи свечи и тарелки вызывали злых духов. И громко хохотали при этом. Членов парламента (ветеранов) было не так много. Во-первых, Колпак. Но он для меня тогда еще был «просто Саня». Во-вторых, курсант Левкин. Худой русоволосый чувак. Он давно уже отслужил. В КВАПУ поступил после дембеля. Левкин, помню, очень гордился тем, что мог вот так запросто взять и пукнуть. Не залив при этом желто-коричневой жидкостью ни халат, ни простыню. Предварительный диагноз у Левкина был, как у меня, обсеруха. Но он, старый солдат, презрел одиночество и лежал в общей палате. Был еще сержант Лукомский, в быту Луко́ма. Серега. До поступления он служил в Звездном городке. Почти земляк. Абсолютно человечный и добродушный парень. Только в одном случае его круглое лицо превращалось в зверскую физиономию. Когда он видел молодого курсанта Лейбу, Лукома поднимал подбородок и, чуть наклоняя ухо, как будто желал услышать, кто перед ним, гаркал:

– Кто ты???!!!

А Лейба принимал, как был, с ведром и шваброй, строевую стойку и громко орал, представляясь:

– Курсант «Лейбл»!!!

– Вольно… Продолжайте нести службу, курсант!

Старшаки, бывало, развлекались тем, что «делали гномика». Увлекательная, скажу я вам, вещь. Для того, кто знает. Для несведущего жуткая. Однажды такой показ едва не окончился катастрофой. Дело в том, что у нас лежал солдатик Женя. Маленький-маленький. Ростом с домашний веник. Он страдал стригущим лишаем. Ну, то есть его поедали грибки. Лежал он в отдельной палате. В самом конце коридора. И лечился по ночам. Потому что днем Женя служил водителем «санитарки». Общался с людьми. Здоровыми и больными. Возил их в город и обратно. Ближе к вечеру начмед вспоминал о его недуге и отправлял в санчасть. И вот как-то в одну из безлунных уральских ночей наши старшие товарищи решили «сделать гномика» для Евгения. Стемнело. К двери прокрался сам Левкин. Встал спиной. Нагнулся в пояс. Ему на задницу, как на плечи, накинули телогрейку. Сверху, как на голову, положили шапку. Постучали тихонько, толкнули дверь, и она, скрипя, открылась. Коридор был во тьме. Через грязное окно гномика осенял луч уличного фонаря. Солдатик Женя приподнялся на локте, его глаза были вытаращены. От его палаты, вдаль по коридору, переваливаясь с ножки на ножку (Левкин удачно вжился в образ), удалялся крохотный человечек-гномик. Мистика! Пришельцы! Водитель «санитарки» отреагировал неординарно. Он истерически завопил. Приподнял над головой прикроватную тумбочку и рекордно метнул ее вдаль. Тумбочка острым углом ударила Левкина в спину, разлетелась на доски. Гномик со стоном врезался в пол.

Это потом Левкина отправили в город, в травматологию. Потом старшаки, не боясь лишая, жутко сопя, били и топтали Женю в его собственной келье. Потом… А в тот момент… Дверь в палату захлопнулась. И сотворилась… немая сцена.

Еще в ту пору в санчасти лежали братья Высоцкие. Именно так их все и называли. Но если быть точнее, это были Вова Высоцких и Сережа Высоцких. У каждого было по шилу в заднице. Они принимали деятельное участие во всех безобразиях. За неделю я не видел их лежащими, сидящими, молчащими. Всегда в движении. То бегают друг за другом, то борются, то танцуют. И еще. Я так и не научился их различать. Две абсолютно одинаковые фигуры. Рост под два метра. Копна волос рыжая, бакенбарды черные. Носы картошкой, лица круглые, глаза хитрющие. И голоса идентичные. Тонко-визгливые и захлебывающиеся. Клоуны. Через месяц командование догадалось, что справиться одновременно с двумя Высоцкими КВАПУ не сможет. Навряд ли их сумели бы удержать вдвоем даже в одном дурдоме. Уволили Вову. Я помню, как братья прощались друг с другом на плацу, возле казармы. Как два коня, одного из которых сейчас уведут на убой. Впрочем… Вместо Вовы уехал Серега, потом это дело открылось, пошумели, замяли. Вова Высоцких остался учиться. Выяснилось, что он талант. Художник. И скульптор. И оформитель. Ему была присвоена высшая квалификация в этом деле. Было официально разрешено рисовать Владимира Ильича Ленина. И лепить его бюсты. Не с натуры, конечно. По памяти. Такие полномочия у нас отдают приказом. По КВАПУ. Реально, все серьезно. Каждому встречному и поперечному выводить образ вождя запрещено. Постепенно Вова превратился в батальонного мифического героя под кличкой Груша. В деревенских хатах есть домовые. Вова Высоцких – ленкомнатный. Он ходит по казарме в кальсонах, в тапочках (зимой в войлочных опорках), в накинутой на плечи, как бурка, шинели и живет вне графика. Грушу не ставят в наряды и караулы, не отправляют на кочегарку. Он ведь творец. Периодически его ловят с водкой, но сильно не наказывают. Он ведь рисует Ленина. Редко, но бывает, Вова бунтует. Визгливо скандалит с ротным, требуя отпустить его в увольнение. Вместо этого его отправляют в наряд, утром освобождают, суют вместо него к тумбочке какого-нибудь бедолагу, а Груша снова малюет плакаты. Иногда после отбоя Вова Высоцких выходит в расположение и вслушивается в казарменный гул. Он похож в этот момент на лешего в буреломе, выслеживающего Иванушку-дурачка. Если его пригласить к себе, на послеотбойный чифан, то Вова, громко чавкая, съедает все быстрее всех, по-звериному хватая руками пищу и отправляя ее себе в рот. Потом громко рыгает и молча уходит в туалет курить.

Вот и сейчас, на третьем курсе, я попал в санчасти в одну палату с Вовой Высоцких. Груша, как и я, действительно заболел. Две недели назад. Потом, как и я, выздоровел. И вот теперь, уже несколько дней, мы успешно симулируем остаточные явления ОРЗ. Днем томно лежим на койке, заслонив дланью очи. По вечерам уничтожаем передаваемый «минусам» хавчик. Случается, перепадает с воли и алкоголь. После возлияний фиктивный наш правитель, сержант Коля Зимин, числящийся старшиной лазарета, вскрывает столовую, сдвигает стулья, ложится на них, скрестив руки под головой, и громко распевает советские песни. Мы дослушиваем концерт, а потом устраиваем и себе какие-нибудь развлечения. Вот сейчас все собрались у нас в общей палате, в темноте у моей койки. Груша сидит у меня в ногах, с зажженной свечкой в руках. Я лежу, натянув пыльное армейское одеяло до самых глаз. Мне страшно. Как, впрочем, и остальным. Надыру Пайзиеву, Паше Ловгачу, Диме Шелухину. Высоцких рассказывает нам жуткую сказку собственного сочинения. Под названием «Черный монах». В самых острых местах он тихонечко берется своей холодной рукой за большой палец моей ноги. Я каждый раз не готов к этому, взвизгиваю и отдергиваю ногу. Увлекательное повествование продолжается уже целый час. И вдруг щелк! Яркий свет. Вторжение. Мы не заметили, как дежурная медсестра вскрыла свое малое фортификационное сооружение и рискнула выйти наружу.