Остальные соседи проявили дружелюбие и сердечность.

– Мы теперь с тобой будем по утрам в океан выходить, Дик, – грозил кривым пальцем владелец яхты. Он был одинок и с готовностью вызвался помогать Летти.

– Вам, миссис, тоже надо иногда отдохнуть. Что вы как на карнавале – с вечной улыбкой. Тяжело же. Я буду брать Дика с собой. Пусть дышит воздухом, за волнами смотрит, вдруг захочет рыбешку половить.

Летти была благодарна за участие. Хуже было бы одиночество вдвоем – погружение в беду и предстоящее горе.

– Из театра надо было уходить давно, – как-то сказал Дик.

– Надо было. Или кино бросать. Но ты бы не смог. Ты, как и я, жил тем, что делал.

– И даже не подозревал, что есть масса других дел. Летти, я сейчас живу совсем по-другому. Нет, не потому, что болею. Потому что только сейчас учусь получать удовольствие не от себя, не от собственной значимости. А от вещей, мне не принадлежащих и не имеющих ко мне никакого отношения. Мне кажется, что театр я любил за то, что я в театре хорошо играл. Кино – примерно за это же. Я не обращал внимания на вещи, явления, предметы, которые не имели ко мне прямого отношения. А сейчас все наоборот, мне любопытно и приятно постороннее, не зависящее от меня, не имеющее со мной связь.

Летти слушала его, улыбалась, поддакивала, а сама вспоминала слова тети Аглаи. «О боге вспоминаем, когда страшно, – рассуждала тетя, – и любим вдруг его, и почитаем, и видим в нем все земное, только облагороженное святостью». Вот и Дик, заболев, обратил внимание на то, что было не больше чем орнаментом.

Хороши были их вечера. Летти не пропадала теперь в мастерской. Она умела считать и понимала, что оставшееся время принадлежит только им двоим. По вечерам они зажигали печку, молча смотрели на океан, читали, слушали музыку. Впрочем, им было все равно чем заниматься – главное, чтобы каждый оставался в поле зрения другого.

В пять часов они пили кофе. Это вдруг стало привычкой. Летти начинала возиться с туркой, и по дому разбегался сильный аромат. Она накрывала салфеткой маленький столик, разливала душистый напиток, на тарелочке лежали несколько конфет и тонкий крекер с кунжутом. Дик ел мало и плохо, но вот именно этот крекер ему нравился, и Летти, наблюдая за ним, словно за ребенком с плохим аппетитом, подкладывала и подкладывала печенье.

Они не говорили друг другу о любви. Они чувствовали, что слова будут грубы и неточны, они будут приблизительны, а может, даже вульгарны. Они не вспоминали прошлое – оно скрывало тайны, недомолвки и догадки. Они говорили о будущем. И в их речах оно представало не слюняво-плаксивым, оно было конкретным, точным словно страницы делового блокнота. Летти понимала странность и деликатность момента и поэтому начинала разговор, словно советовалась. Словно проговаривала свое будущее, зная, что еще пройдет немного времени и такой возможности у нее не будет. Дик слушал, задавал вопросы, советовал и даже сердился, когда она не понимала важного. В поведении Дика не было еще отстраненности, не было этого взгляда изнутри. Взгляда человека, который становится мудрее не от возраста или знаний, а от боли и наступившего одиночества – ведь приходят в мир одинокими и покидают его одинокими. Летти все это чувствовала и делала все возможное, чтобы Дик был согрет теплом.

Стив Майлз навестил их в тот день, когда Дику стало хуже. Они давно уже не совершали дальних прогулок по берегу, они все чаще сидели в шезлонгах. Летти держала Дика за руку, а он дремал. Она украдкой посматривала, как ветер треплет его темные волосы, среди которых не было ни единого седого волоса. Это удивительно, но Дик, похудевший и страдающий от болей, сохранил приметы свой молодости – темные, без седины, волосы и глаза, светящиеся все той же мягкостью. Летти смотрела на него, и ей хотелось плакать. Их жизнь, такая удачная и такая успешная, наполненная любовью, подходила к концу. Но, понимая это, Летти даже мысленно не позволяла себе упрекнуть Дика. Она, как и он, жила уже в другом измерении – в том, где «конец» означает именно конец, а потому все возвращается к своему первоначальному смыслу. А смысл их жизни был в любви, в ошибках и опять в любви. Ей хватило мужества осознать это. И ей хватило силы сохранить это.

Майлз, увидев их, все сразу понял.

– Почему я ничего не знаю, Летти?! Почему до меня дошли слухи? Почему ты не позвонила?

– Ты на съемках. Черт знает где. Зачем бы я беспокоила тебя.

– Но я столько раз звонил, почему никто из вас ничего не сказал?!

– Майлз, зачем? И потом, это новости, которыми не спешат делиться.

– Летти, ты все это время была одна. Почему ты не позвонила? Я бы помог, у меня столько знакомых!

– Стив, мы решили все проблемы. Ты знаешь, ничего особенного. Вот только привыкнуть к мысли, что Дик болен, сложно.

– Скарлетт, я не буду тебя утешать. Бессмысленно. Да и обманывать тебя было несправедливо – ты сильная.

Майлз остался у них. Он воспользовался перерывами в съемках и поселился у них на втором этаже. Теперь по утрам они слышали громкий топот, кашель, кто-то прочищал горло, потом оглушительно лилась вода, заканчивалось это пением, похожим на рычание. Стив Майлз был верен себе – где бы он ни появлялся, все приобретало масштабы и звучание. Летти, поначалу благодарная, что Стив побудет с Диком, со временем стала раздражаться. Ей казалось, что эти дни отпущены только им двоим, что это время принадлежит им и даже друзья могут быть лишними. Летти все ждала знака, который подаст Дик, – знака, свидетельствующего, что Стив лишний. Но знака не было. Более того, даже вечерами, когда Дика уже укладывали в постель, Майлз оставался рядом. Они так и сидели в спальне – Летти, Майлз в креслах и посередине на специальной медицинской кровати Дик. Как правило, они болтали. Тихо, вполголоса вспоминали прошлое – съемки в Париже, фестиваль, знакомых актеров, смешные случаи. Они говорили о том, что не успели сделать, в чем ошиблись, что хотели бы сделать иначе.

– Стив, ты бросил курить? – как-то с удивлением заметил Дик.

– Нет, кишка у меня тонка. Курить я не бросил.

– А где же твоя трубка?

– Здесь, – Стив показал пальцем вверх, – наверху. Я иногда балуюсь, выйдя на ваш хлипкий балкон.

– А, так это ты?! – вдруг рассмеялся Дик. И его смех зазвучал ровно так, как звучал раньше, – тихо, ласково. У Летти сжалось сердце – как часто такой маленький штрих может напомнить всю картинку, которая казалась огромной в своем многообразии.

– Стив, тащи сюда свою трубку. Хоть дым понюхаем. – Дик вопросительно посмотрел на Летти.

«Какая теперь разница? Дым, острая пища, алкоголь. Какая разница, если человек умирает совсем от другого», – подумала она и согласно кивнула.

– Да ладно? – не поверил своим ушам Стив. В его лице сейчас было что-то детское.

– Тащи, тащи, – подтвердил Дик.

Стив оказался консерватором – и они сидели, окутанные тем самым дымом, который знали с давних пор, со времени съемок в Париже.