Он все равно должен упасть. Но не Саша. А значит, необходимо, чтобы она осторожно подошла к нему. Под любым предлогом. Как угодно. И тогда Виктор втолкнет ее через арку внутрь, на покрытый слоем слежавшейся земли пол. А сам от этого толчка, скорее всего, полетит назад, а значит — вниз. Потому что он видел это в сюжете.

Тут Виктор ловит себя на мысли, что больше не боится. Не боится, но восхищается, как элегантно ведущая все устроила. Красивая комбинация. Единственная смерть, которой невозможно избежать, — это жертвенная смерть.

— Уходи.

Сашина перчатка уползает от него по стене. Расстояние увеличивается всего на пару сантиметров, но движение вполне понятно, вполне читаемо.

— Я просто хочу, чтобы ты жила.

Его правая нога осторожно спускается вниз, к бетонному козырьку. За ней — левая, и вот Виктор уже стоит, вывернув ступни, словно балерина, потому что его ноги не умещаются на узкой полосе карниза. Сразу начинает ломить колени, и он понимает, что времени мало: долго так не простоишь.

Саша слегка поворачивает голову:

— А я не хочу умирать. Я просто хочу уйти от вас.

Сашины губы кривятся, в голосе появляется неуверенность. Виктор видит, что в глазах у нее слезы. Левая рука тянется их смахнуть, и дуга, очерченная ладонью, оказывается очень широка, так что Саша слегка покачивается.

Виктор забывает, что хотел сказать. Забывает даже, что он уже сказал и что Саша ответила. Он думает только о том, как бы она не упала, о глазах, которые из-за слез теперь плохо видят, и о том, что из-за этого у дочери может закружиться голова.

А Саша, смахнув слезу, замечает интересную вещь: Черепаховая Кошка слушает. Треугольная розовая раковина уха слегка поворачивается в ее сторону.

— Кошка! — зовет она, но Кошка снова недвижима. И тогда Саша принимает Кошкину игру: — Ты, — говорит она отцу, и ухо снова слегка подергивается, — ты же не хотел, чтобы я у вас была. Так вот, пожалуйста, получи свою свободу.

Кошка на секунду приоткрывает глаз, и Саша видит желтое свечение муаровой радужки. Отец не отвечает, может быть, он уже упал, но Саше сейчас важнее Черепаховая Кошка.

— Можешь не отпираться, все твои слова будут лживыми. Я прекрасно слышала, что ты сказал, когда вы с мамой ругались. Ты сказал, что предлагал ей сделать аборт, и она виновата, что не сделала его. Это предательство. Это подло! Ты сказал это, когда я уже была.

Виктор стоит на карнизе молча. Его колени чуть согнуты и дрожат, носки повернуты к Саше, правая рука обхватывает парапет, как рука джигита в цирке обхватывает лошадиную спину. Но махнуть через парапет Виктор не собирается. Его дело здесь, по эту сторону. А молчит он потому, что не знает, как ответить. Он не помнит, как говорил про аборт. Он даже мысли не может допустить, что так говорил, — разве что в приступе ярости, относя это только к жене с ее страхом и жалобами, но никак не к дочери. Он любил Сашу преступно нежно всю ее жизнь, с самого рождения. Мелкая, холодная дрожь ужаса заставляет его передернуть плечами.

Саша заканчивает свой маленький монолог. Ей никто не отвечает, и тогда она, боясь упустить малейшее Кошачье движение, разворачивает платок, чтобы увидеть, тут ли еще отец.

Отец все еще тут, но платок его черен от отчаяния. На нем вдоль, поперек, и наискось, и чудаковатыми завитушками написаны какие-то слова и фразы, но разобрать ничего невозможно, потому что темным чертили по темному. Светлым с прочерками черного — словно желтой гуашью вели по непросохшей саже — написано только одно: «Успеть до…» Сашу отчего-то волнуют нечитаемые слова. Ей некогда, ей совсем не до этого измазанного платка, но она вытаскивает второй и третий, пытаясь высветлить и рассмотреть. И в голове у нее какое-то старческое учительское ворчание: «Ну что там еще у тебя?», и «Долго ты будешь мне голову морочить?», и «Вот вечно ты не вовремя».

Черепаховая Кошка на подоконнике просыпается и открывает глаза. Снег почти прекращается, кажется, где-то между облаками виднеется нежно-голубое небо. Внизу останавливается первый прохожий. Он задирает голову и пытается рассмотреть, что происходит у него над головой. Но Саша этого не замечает. Она читает по платкам.

Она видит, что платки измазаны смертью, как сукровицей. Отец уверен в собственной неизбежной гибели здесь, на карнизе, через несколько минут. И эта уверенность — не порождение фобий вроде боязни высоты, или боязни бетонных карнизов, или десятых этажей, или людей-глядящих-снизу-вверх, а твердое, основанное на неопровержимых фактах знание.

Саша расправляет складки, разравнивает ткань и видит: да, его смерть определяется не истекшим временем, а только обстоятельствами: вот этим узким карнизом. Отец мог бы остаться внизу: это было совершенно безопасно — остаться внизу. Он уверен. Он был уверен, что умрет, спасая дочь, но все-таки вышел на карниз.

Это пугает больше, чем безразличие Кошки и пустота под ногами. С четырех лет, со случая с игрушечной лошадью, Саша уверена, что никто никогда не придет к ней на помощь.

Оказывается, это не так, и придуманный ею мир рушится. Она больше не знает, права или нет, не знает, как ей существовать теперь, когда пол и потолок поменялись местами, и она висит вниз головой, и вокруг нее пустота.

— Значит, я тебе нужна? — спрашивает Саша у отца, но обращается к Черепаховой Кошке, так что Виктор по-прежнему не слышит слов, а только видит шевелящиеся губы. Кошка, сидя на хвосте, нервно вылизывает у себя под лапой и время от времени бросает на Сашу желтые взгляды. Ее широко распахнутые глаза с узким, до волосинки истончившимся зрачком замирают на мгновение, а потом снова опускаются к манишке, по которой сильно бьет тонкий розовый язык.

Черепаховая Кошка проснулась, и теперь можно с ней говорить, но в жизни никогда не случается так, чтобы все происходило когда надо. Теперь Кошка Саше неинтересна.

— Как же я могла не видеть, что нужна тебе? Это несправедливо. Несправедливо никогда не говорить, что любишь меня, а потом просто взять и отдать за меня жизнь.

На втором платке Саша видит ужас. Она испугала отца словами про аборт, словами, которых он даже не помнил, которые, видимо, сорвались с языка случайно, в припадке неконтролируемого гнева, из-за желания, возможно, побольнее уколоть жену, а не потому, что он действительно так думал. И он сходит с ума из-за того, что его родной ребенок стоит на карнизе десятого этажа, потому что он когда-то сказал слова, которых теперь даже не помнит.

Слезы копятся в Сашиных глазах, наплывают, словно растопленный воск, и из-за них мир вокруг кажется мутным и искаженным. Она вытирает глаза рукой. Старая заношенная перчатка быстро впитывает крупные соленые капли.

— Папа, — говорит она, — ты только не волнуйся. Я к тебе иду. Забирайся внутрь. Я сейчас.

Но Виктор не хочет перебираться через парапет, пока Саша стоит над улицей. Он осторожно забирает кончики ее пальцев в свою широкую ладонь и крепко сжимает.