Трагедия на берегах Калки, разумеется, негативно отразилась на течении южнорусской жизни, однако роковых последствий для киевского летописания, что предполагал М. С. Грушевский, не имела. В пользу этого свидетельствует летописная статья Лаврентьевской летописи 1224 г., точнее ее первая часть. В ней сообщается о поставлении в святой Софии Киевской митрополита Кирилла Гречина. Произошло это шестого января в праздник Богоявления. Летописец высоко аттестует нового митрополита и кажется, будто он лично знаком с ним. Кирилл «учителенъ зело и хитръ ученью божественных книгъ».[456]

Киевская запись отчетливо прочитывается также в летописной статье 1231 г., рассказывающей о поставлении в Киеве митрополитом Кириллом ростовского епископа. Такое впечатление, что запись эта оказалась в руках суздальского летописца после того, как у него уже был составлен рассказ об этом поставлении. Помещенная между его заключительными фразами, она как бы вновь повторяет сказанное, но более подробно. Из нее явствует, что митрополит Кирилл священнодействовал вместе с «окрестными епископами» Порфирием Черниговским, Олексой Полоцким, епископом белгородским и юрьевским, архимандритом Печерского монастыря Анкюндиным, игуменом Михаилом Выдубицким, Петром Спасским, Семеном Андреевским, Корнилом Федоровским, Афанасием Васильевским, Семеном Воскресенским, Климентом Кириловским, а также игуменом одного из черниговских монастырей Иваном.

Далее летописец уточняет, что акт этот произошел при князе Владимире и его сыне Ростиславе, а воеводство тогда держал киевское Иван Славнич. На священии Кирилловом в Софии Киевской были также князья Михаил Черниговский с сыном Ростиславом, Мстислав Мстиславич, Ярослав, Изяслав и Ростислав Борисович, а также «ини мнози князи». Последние, по-видимому, принадлежали к младшему поколению, а поэтому летописец не счел необходимым их называть. Он только уточняет, что присутствовали они на освящении по случаю, поскольку съехались в Киев на сейм.

В этот день был церковный праздник Святых Мироносиц, поэтому в Софии и Печерском монастыре были устроены святочные трапезы, на которые пришло такое множество людей, что и сосчитать их, как уверяет летописец, было невозможно. «И праздноваша светлый тотъ праздник в святей Софьи, и ѣша и пиша того дни в монастыри святыя Богородица Печерския много множество людии, преизлиха зѣло их же не бѣ мощи ищести».[457]

Без киевской вставки окончание сообщения суздальского летописца об освящении епископа ростовского Кирилла читалось следующим образом: «Поставленъ бысть Кирилъ епископомъ месяца априля в шестой день, в неделю святехъ мироносиць по пасхе. И посемь преосвященный митрополит отпусти священного Кирилла Ростову со многою честью».[458]

Можно, разумеется, возразить, что столь подробный отчет об освящении епископа Кирилла и праздновании дня Святых Мироносиц мог написать и кто-то из свиты ростовского епископа, бывший участником этих событий. Теоретически наверное, но практически его рассказ был бы все же иным, более ростово-суздальским. В нем несомненно был бы четче обозначен епископ Кирилл и названы его соратники. Нет сомнения, что в Киев его сопровождало большое посольство, среди которого были и высшие священники. И вряд ли суздальский летописец отдал бы предпочтение, скажем, игуменам киевских монастырей и не назвал кого-либо из своих.

В тексте есть на первый взгляд незначительная подробность, которая не оставляет сомнения в его киевском происхождении. Это ссылка на то, что в дни торжеств киевским воеводой и тысяцким был Иван Славнич. Для суздальского летописца такая ремарка совершенно невероятна. Какое ему было дело до того, кто в Киеве воеводствовал во время освящения его епископа. Другое дело киевский летописец. Он не только знал тысяцкого лично, но, возможно, и был его приятелем. Подготовка и проведение съезда князей, равно как и организация праздничных пиров в день Святых Мироносиц, наверное, не обошлись без забот Ивана Славнича. И, видимо, поэтому летописец счел необходимым вспомнить его в своем рассказе.

Еще одна киевская запись обнаруживается в статье 1231 г. Новгородской первой летописи. Она фиксирует сложные перипетии борьбы южнорусских князей за столы. В ней участвовали с одной стороны великий киевский князь Владимир Рюрикович и галицкий Данило Романович, с другой — черниговские князья Михаил Всеволодич и Изяслав Владимирович. Поход Владимира и Данила на Чернигов оказался в конечном счете неудачным. Михаилу удалось нанести сокрушительное поражение галицким полкам, после чего Данило бежал в Галич, а Владимир в Киев.

Вторым актом драматической междоусобицы был поход черниговских князей вместе с половцами на Киев и Галич. В результате Михаил Всеволодич сел на галицком столе, а Изяслав Владимирович — на киевском. Владимир Рюрикович был пленен и вместе с женой уведен в землю Половецкую. «А Володимира и княгиню его имше Половци, поведоша в землю свою;… а Михайло сѣде в Галичи, а Изяславъ в Кыевѣ».[459] Позже, о чем сообщается в этой же статье, Владимир с женой был отпущен в Русь за выкуп.

События эти освещены также в Ипатьевской летописи, но там о них пишет галицкий автор, подчеркивающий чудеса героизма Данила во всех сражениях, которые почему-то оказываются в конечном счете проигранными.

Киевская запись 1235 г. в Новгородской первой летописи очень лаконична. Была ли она такой и в оригинале, или же ее сократил новгородский летописец, сказать сложно. Идеологически она отражает киевский взгляд на события. Данило потерпел поражение от Михаила, но случилось это в результате какого-то далеко не рыцарственного поступка черниговского князя. «И Михайло створивъ прелесть (по-видимому, обман. — П. Т.) на Данилѣ и много би галичанъ и бещисла, Данило же едва уйде».[460] Взятие Киева Михаилом вместе с половцами однозначно оценивается как большое зло: «Но приде Изяславъ с погаными Половци в силѣ тяжцѣ и Михайло с черниговци подъ Кыевъ, и взяша Кыевъ… и много зла створиша кыяномъ».[461]

Киевского автора выдает и тот факт, что он счел нужным отметить возвращение из половецкого плена князя Владимира Рюриковича. Из зачина сообщения следует, что оно принадлежит духовному лицу. Конфликт между южнорусскими князьями в нем объяснен не их взаимными претензиями, но происками дьявола, который «въздвиже крамолу межи русьскыми князи, да быша человѣци не жили мирно».[462]