В русском посольстве тем временем вовсю пила и ела на годерию, то есть по-сальварсански «на халяву», вся местная элита, не исключая и толстую Марию-Лусию, настоятельницу бардака, то есть монастыря анастезиек, толщиной соперничавшую с русским канцлером, — среди сальварсанцев даже заключались пари, кто из двоих толще, но победить в таком пари было невозможно, потому что ни настоятельница Мария-Лусия не согласилась бы встать на весы, она как-никак берегла фигуру от незаконного контроля, ни тем более канцлер, которого дириозавр приучил беречь данные о своем весе как государственную тайну, — в посольстве оба ели и пили от пуза, канцлер туго запомнил, что раз в неделю есть можно все что угодно и сколько захочется, а Мария-Лусия столь же твердо блюла анастезийский обет, ела и пила сколько влезет все семь дней в неделю, ибо это и душе удовольствие, и страстным сальварсанцам чистое восхищение, мода на красоту в стране царила отчасти турецкая, кем-то пущенная в обиход старинная пословица, что девяносто пять процентов любит толстых женщин, а пять процентов — очень толстых, по сальварсанским понятиям была бы верна, кабы цифры в ней поменять местами, вообще можно было бы утверждать, что очень толстых женщин любят все сто процентов сальварсанцев, кабы не пуморотни с плоскогорья Сан-Президенте, где валериана не дает женщинам войти плотью в благодать; там, при выкапывании корней и сборе остальных частей растения, сборщики лучшую часть корня кладут не в корзину, а в полотняный мешочек на груди, для своих нужд, только члены племени знают, в какой день и час суток валериана истинно «готова», и есть у них поверье, что лучший корень образуется у того растения, на которое зеленым горящих взором, сузив растянутые по вертикали зрачки, старый пуморотень посмотрит ровно в осеннее, то бишь майское полнолуние, затем такое растение следует перевязать выпавшим пуморотневым усом, лучше седым, за такую валерьянку нелегальные скупщики из штата Колорадо платят бешеные деньги, называют по-научному «берсерк чумовой», а сторонние сборщики-воры, по-сальварсански «чакальос», норовят эти корни выкопать раньше срока и опять же в Колорадо продать, но если попадаются на месте преступления, то их по старинному обычаю сбрасывают в жерло безмолвствующего вулкана Ягуачо и пусть уж они там на дне просят убежища, — только бы среди плантаций их не видел больше никто, шакалов, тоже мне, семьдесят четыре хромосомы побегучих.

В тот вечер в русском посольстве была не только жратвенная и питейная ла халява, танцы там тоже были, однако, в честь государства, которое нынче получило в полное распоряжение дворец доисторического диктатора, танцы эти были только одного вида, по-сальварсански «байлар-куклильяс», в России это называется «в присядку», танец этот хотя и завезен в Россию, но исконно сальварсанский, его еще дети испанских конкистадоров танцевали, неизвестно только, с лошади слезали при этом или нет, — однако нынче этот танец танцуют вовсе без лошади; в России, кажется, про танцы на лошадях не слыхали даже, ничего, пусть туда малость наших обычаев отвезут, небось, найдутся у них и петухи, и скорпионы; впрочем, Мария-Лусия танцевать в присядку долго не хотела, покуда канцлер, которому его император приказал стальным взглядом, не подал пример первым, уж тут настоятельница не утерпела, подоткнула всю дюжину юбок и пошла выкидывать такие антраша, как на приеме у Президента сколько-то лет тому назад, когда Марсель-Бертран Унион привез ему из Лондона с аукциона какую-то серебряную монету, говорят, с портретом дедушки Президента, но кто ж этому поверит, неужто же у Президента и впрямь мог быть дедушка? Император, сказывают, тоже Марии-Лусии кивнул, в знак уважения к сальварсанским традициям, и тогда канцлер, отдышавшись, вышел в круг по новой и выдал такую лихую присядку в ритме румбы, что присутствующие от восторга хотели стрелять в потолок, но все оружие у них отобрали на входе, кто бы им позволил стрелять в потолок, когда на втором этаже полным-полно охраны, — словом, оставалось гостям только рычать и мяукать от восторга, чем они и занимались.

Во время общего веселья Президент с императором уединились ненадолго передохнуть, Павел как раз вспомнил, что одна деталь пейзажа невдалеке от аэродрома Сан-Шапиро его удивила: это было огромное, черное, угрюмое здание без окон, длиной метров триста, высотой эдак шестьдесят, а ширины Павел не разглядел, — и Павел решил разузнать у Президента, что это за хреновина такая, да и спросил, дипломатично заменив пришедшее на ум «хреновина» более нейтральным «конструкция», и тогда Романьос, по обыкновению тихо и четко, склонив голову к левому плечу, ответил ему: «Брат мой… Всякое в жизни может случиться… Это — аппарат „искусственная печень“… Вдруг понадобится… К сожалению, современная наука, даже самая передовая, не в силах сделать этот аппарат более миниатюрным, сохраняя полную его автономность… Нет, печень у меня совершенно здоровая, но мало ли что может понадобиться через сорок, пятьдесят лет, даже глава государства, брат мой, все же подвержен старению…» — и Павел подумал, что нынче же закажет Цыбакову проект такой каменной печени для себя, где-нибудь в районе бывшего проезда Шмидта, ныне переименованного в Аракчеевский, там свободного места полно. А праздничный вечер с плясками и закусками под выпивку продолжался далеко за полночь, когда подул с гор еще слабый, но уже опознаваемый сальварсанский северный ветер «ультрамонтана», прямо в окно посольства влетела хоть и маленькая, хоть и с голубиное яйцо, но самая настоящая шаровая молния, которую Мария-Лусия выгнала назад одним взмахом шести своих верхних юбок; молния взорвалась на лужайке перед посольством, отличный вышел фейерверк в честь глав государств, но праздники и фейерверки сами по себе, а шаровая молния — это шаровая молния, это предвестие, это цветочки, занесенные ветром с гор, основной молниепад, от которого этот цветочек отпочковался, стечет к утру в котловину Эль Лебрильо, посредине которой вот уж которое поколение сальварсанцев мужественно строит и строит вечносгорающий город Эль Боло дель Фуэго, в главном соборе которого хранится рака с мощами Святого Иакова Шапиро, незримо наставлявшего отцов-основателей страны, столь мужественно проведших в начале века «мышьяковые препарации» и объявивших почти погибшую республику независимой, неделимой и вовеки великой, — эти мощи на время молниепада временно переносились в президентскую часовню на президентской личной кофейной плантации «Ла палома», приказ о переносе мощей был немедленно отдан президентом по радио, и мощи были перенесены, а обреченный Эль Боло дель Фуэго уже разгорался в наплыве стекающих со Сьерра-Путаны молний, они взрывались, поджигали дома, заборы, деревья, даже мокрое, вывешенное для просушки белье девиц из местного филиала обители анастезиек, никак не ожидавших, что молниепад начнется в первый же день визита императора, не иначе, как в его честь, девицы смотрели по телевизору прямую трансляцию из посольства, глаз не могли отвесть от байлар-куклильяс в исполнении Марии-Лусии и толстого канцлера, откалывавших хабанеру в присядку в честь изгнания шаровой молнии на лужайку, где та взорвалась, оставив под правой лопаткой Марии-Лусии прекрасный профильный портрет почему-то Доместико Долметчера; девицы весь вечер заключали пари о том, на какой минуте провалится пол в особняке недоброй памяти Бенито Фруктуосо Корнудо, однако девицы ничего не знали об удивительной реставрационной мощи александрины сальварсанской, плети которой, протянувшись в перекрытия особняка, не просто держали пол и закусывали мышами, они были столь прочны и надежны, что если бы нижнеблагодатские бабы в каса бывшего Корнудо растоптухи устроили, то она, александрина, и такую нагрузку выдержала бы, хотя это утверждать нельзя, растоптухи танцуют все-таки с ведром воды на голове и сразу не меньше двух дюжин баб, а тут всего-то двое плясунов, хоть и очень увесистых, но без ведер, — нет, вот на растоптухи букмекер еще мог бы принимать ставки, а здесь у тех, кто ставил на пролом пола, не было ни одного шанса.