– Какое красивое! – с восторгом воскликнула Арриэтта и осторожно взяла его.

– Это яйцо синицы. Я нашёл его сегодня утром в одном из моих скворечников. Мне показалось это странным, потому что никакого гнезда там нет. Может, ты захочешь съесть его на завтрак…

– Жалко: оно такое хорошенькое.

– Ну, сегодня вроде как яичный день… – пожал плечами Пигрин.

– Что ты имеешь в виду?

– Этот день люди называют Пасхальным воскресеньем… – Пигрин задумчиво посмотрел на Арриэтту, в то время как та с максимальной осторожностью заворачивала яйцо в свой фартук. – Вообще-то чем меньше расскажет Спиллер, тем лучше, а уж тем более о том, где мы живём сейчас. Об этом никто и никогда не должен знать.

– Почему? Я всего лишь хотела сообщить мисс Мэнсис, что мы в безопасности…

Пигрин бросил на Арриэтту свой загадочный взгляд и спросил с усмешкой:

– Ты и правда так считаешь? Думаешь, что это навсегда?

Лишь годы спустя, когда разразилась Первая мировая война, Арриэтта поняла, что эти слова Пигрина, произнесённые тихим голосом в то солнечное утро, имели куда более широкий смысл, потому что относились не только к ним. Как там, в любимом гимне тёти Люпи, том самом, который они услышали, как только в первый раз вошли в церковь, усталые и «обременённые»? Что-то обо «всех созданиях больших и малых»… И был ещё один, в котором говорилось обо «всех созданиях, живущих на земле»… Вот в чём главный смысл: все создания…

Добывайки довольствовались обрывками разговоров, которые слышала тётя Люпи, поэтому так никогда в точности и не узнали о судьбе мистера Платтера. Кто-то сказал, что его посадили в тюрьму. Другие утверждали, будто он отделался штрафом и предупреждением. А по истечении многих месяцев прошёл слух, что Платтеры продали свой дом и уехали в Австралию, где жил брат мистера Платтера, тоже владелец строительного бизнеса. Как бы там ни было, добывайки больше никогда не видели Платтеров, да и дамы, что приходили украшать цветами церковь по средам и пятницам, о них не вспоминали.