Она не решалась ответить себе на этот вопрос.

От гнева желудок ее свело в тугой узел. Ее терзали смятение и разочарование. Но за яростью и замешательством таился страх, холодный, словно дуновение приближающейся зимы.

Сердито нахмурившись, Оливия принялась мерить шагами комнату под шелест черных шелковых юбок. Движение помогало ей сдерживаться: взвинченная до предела, она готова была взорваться.

— Прекрати, — выпалила она.

Эрит, стоявший у двери в задумчивой позе, удивленно вскинул брови.

— Прекратить что?

— Говорить подобные вещи. Бездушные распутники должны оставаться… бездушными распутниками.

Эрит не ответил. Оливия остановилась и, уперевшись плечом в столбик кровати, обхватила дрожащей рукой блестящее дерево. Она пыталась усмирить бушевавшую в ней ярость.

— Прошлой ночью… — Оливия осеклась. Говорить о событиях минувшей ночи не лучший способ укрепить оборону, с опозданием поняла она.

На краткий миг их взгляды скрестились. В потемневших глазах Эрита читалось волнение и решимость. Затем граф вздохнул и уткнулся взглядом в многоцветный персидский ковер на полу, словно искал там ответы на главные вопросы бытия.

Пальцы Оливии яростно сжали высокий столбик красного дерева.

— Мы заключили договор, что, проиграв, я публично признаю тебя своим хозяином.

— Нет. — Сверкнув глазами, Эрит рубанул рукой воздух. Впервые в его голосе послышалось раздражение. — Боже мой, я даже не помню условий этого проклятого пари. Сомневаюсь, что мы вообще обсуждали подробности. Мне решительно все равно. Но я никогда не требовал, чтобы ты опускалась на колени перед половиной Лондона, черт возьми. Ожерелья было достаточно. Более чем достаточно.

— Ты хотел видеть мое поражение, — упрямо возразила Оливия.

Весь день она ругала себя за то, что открылась мужчине, показав непозволительную слабость и уязвимость. Она хорошо знала мужчин с их себялюбием, заносчивостью и бездумной жестокостью. В сущности, Эрит ничем не отличался от этих самовлюбленных самцов. Он был одним из них.

Весь день, с самого утра, Оливия все больше ожесточалась против графа. А потом он явился, чтобы отвезти ее к Перри на прием. И она тотчас уступила его обаянию, не оказав и тени сопротивления.

— Дьявольщина, перестань говорить о поражении. Это не война между двумя феодальными державами. Это любовная связь, черт возьми. Я хотел, чтобы женщина, которую я желаю, желала меня. Хотел, чтобы ты признала, что между нами существует притяжение. Я старался доставить тебе наслаждение. Вот и все. Ничего показного, никакой игры на публику.

Выпустив столбик кровати, Оливия вновь принялась расхаживать по комнате: ей требовалось обдумать слова Эрита.

— А что это за чепуха насчет моей поездки в Вену? Ты сошел с ума?

— Мне кажется, это единственно верное решение. — Гнев Эрита утих так же быстро, как и вспыхнул. — Особенно после прошлой ночи.

Спокойствие Эрита только еще больше рассердило Оливию.

— Прошлая ночь ничего не значит! Мы заключили сделку, условия которой ты готов нарушить, потому что тебе так удобнее. Я согласилась стать твоей любовницей, пока ты не покинешь Англию. Вот о чем мы договорились, прежде чем погрязли в этой проклятой связи, от которой одни несчастья.

— Неправда. То, что случилось с нами, не несчастье. — Эрит оставался неподвижным, словно каменное изваяние. — Это чудо.

Недоброе предчувствие сдавило Оливии грудь. Дрожа, она остановилась в дальнем конце комнаты. Сердце ее бешено заколотилось, на затылке выступил холодный пот. По лицу Эрита скользнула тень:

— Все изменилось, когда я полюбил тебя.

Слова Эрита разбили гулкую напряженную тишину, словно хрупкое стекло разлетелось на множество осколков. Оливия вздрогнула как от удара. В одно мгновение с лица ее сошли все краски, теперь оно казалось высеченным из холодного мрамора.

— Нет… — в ужасе выдохнула она. — Нет, ты не можешь. Ты это не всерьез.

Ее испуг отозвался в груди Эрита жгучей болью. Признание далось ему с большим трудом.

Оливия отшатнулась и попятилась, как будто его любовь была заразной болезнью. Она остановилась, лишь уткнувшись спиной в стену. Ее раскрытые ладони беспомощно прижались к нарядным обоям в голубую и желтую полоску.

— Разумеется, я говорю серьезно, — тихо произнес Эрит, не желая пугать Оливию еще больше.

Она и так побелела от страха.

Чего еще он ожидал, черт возьми? Что гордая, самолюбивая Оливия радостно бросится в его объятия и скажет, что тоже любит его и хочет остаться с ним навсегда?

Только не в реальном мире.

Несмотря на все свои заверения, Эрит знал, что между ним и Оливией в действительности идет война. Он лишь открыл огонь, нанес первый удар по ее оборонительным рубежам. Нелепо ожидать, что Оливия тотчас поднимет белый флаг, потери пока не слишком велики.

Эрит не сомневался: Оливия будет драться. Сражаться отчаянно, насмерть.

Ее яростное сопротивление больно ранило графа. И все же он упрямо не желал отказываться от своих слов. Мучительное признание вырвалось у него помимо воли. Он полюбил Оливию намного раньше, чем осознал это. Неудивительно, ведь он много лет старательно избегал даже намека на серьезное чувство.

Накануне вечером, сидя в одиночестве в гостиной, дожидаясь, когда Оливия вернется и свяжет его, словно животное, он предавался невеселым размышлениям и неожиданно понял, что безнадежно влюблен в нее.

С первой встречи Оливия перевернула всю его жизнь. Она вызвала в нем целую бурю чувств. Долгие годы он не испытывал ничего подобного.

Желание, ревность, боль, ярость, жадность обладателя, нежность, страсть и пронзительная радость бурлили в нем.

Только любовь объясняла безумие, охватившее его во время сумасбродной поездки в Кент. И после, когда он пылал бессильным гневом, желая отомстить мучителям Оливии. Он с радостью взял бы на себя ее боль, если бы это могло принести ей хотя бы минутное облегчение.

Эрит не был глупцом. В прошлом ему довелось испытать любовь. Он знал, что означает это душевное смятение, эта радость и мука. Только любовь могла превратить его в безропотного раба, покорно позволившего себя связать. Только любовь могла заставить его раскрыть свое сердце.

Оливия навсегда изменила его. Она оживила к жизни мертвеца, показав ему, что в этом мире существует еще вера и надежда. Он хотел, чтобы эта женщина стала частью его жизни. Не только до июля. Навсегда.

— Ты говоришь, что любишь меня? — Губы Оливии скривились в циничной усмешке. — Мне часто приходилось слышать эти слова. Многие мужчины воображали, что любят меня.

— Это не изменит мое чувство. — Язвительный тон Оливии не мог скрыть охватившую ее дрожь, и вспыхнувший было гнев Эрита, тотчас улегся. Великолепные рубины и бриллианты на груди куртизанки дрожали, сверкая и искрясь в сиянии свечей.