— Вы знаете, а мне эта мысль даже в голову не пришла, но я вполне доверяю вашему мнению — у вас в таких делах опыта больше. Желаю удачи вам и вашей семье.

Выйдя от адвоката, я поехала в клинику к Ермаковой. К ней в палату меня пропустили беспрепятственно, и я застала там не только уже знакомого мне по фотографии Алексея, но и женщину, являвшую собой полную противоположность Анне, — она выглядела энергичной и боевой. Я поздоровалась, и Ермакова представила меня своим гостям, а потом их — мне.

— Познакомьтесь, Женя, это моя подруга, Ольга, с которой мы были неразлучны с самого детства, пока она от меня в Канаду не сбежала. — Женщина мне улыбнулась. — А это ее родственник, Алекс Полак.

— Мой предок был Поляков, но английский язык не дружит с буквой «я», поэтому пришлось сократить фамилию, — объяснил он.

Я согласно покивала и поинтересовалась самочувствием Анны.

— Я вообще не понимаю, зачем меня здесь держат, — недоумевала она. — Я чувствую себя совершенно здоровой. Отоспалась, отдохнула, а они меня все не выписывают.

— Но диагноз-то они вам поставили?

— Да, оказывается, это был спазм голосовых связок на нервной почве, чем-то там еще осложненный, — не очень уверенно сказала она. — В общем, мне категорически запретили нервничать. Так что буду пить пустырник с валерияной усиленными дозами.

— Неудивительно, вы же столько лет жили в состоянии постоянного стресса, — сочувственно сказала я.

— Женя, расскажите лучше, что творится в театре, а то у меня после вашего звонка сотовый отобрали, чтобы меня никто не расстроил.

— Боюсь, что мой рассказ вас не порадует, но вы же все равно все скоро сами узнаете.

Я рассказывала, ничего не утаивая, про коварство Зеленогорского, подлость и ложь Воронцова и Лукьяновой, она же потенциальная Анна Ерлакова, и о постигшей их судьбе. О министерской проверке, после которой существование театра будет под большим вопросом, что привело Анну в ужас. Дошла я и до Сизовой, поведав Ермаковой не только официальную версию, но подлинную историю.

— Она хотела меня отравить? — потрясенно спросила Анна. — Но я же ей ничего плохого не сделала!

— А вы помните, как она наглоталась таблеток, когда Борис сделал вас, а не ее, ведущей актрисой театра? — Ермакова кивнула. — Вот все эти годы она и мечтала вам отомстить. Вы играли все главное роли, а она просто подменяла вас. Когда Воронцов и Лукьянова начали интриговать против вас, она решила, что все спишут на них, и два раза подмешивала яд в продукты в вашей гримерке. Если бы Александра Федоровна не заменяла их вовремя на доброкачественные, вас бы уже давно не было в живых, — выразительно сказала я и, видя, что она все еще сомневается, спросила: — Вы помните записки, которые вам оставляла на столике уборщица Мария? Вы их во внимание не приняли, порвали и выбросили! А вот она их не только прочитала, но и их истинный смысл поняла, и ваше отравление предотвратить успела!

— Но как она могла? — удивилась Анна. — Я же после того, как Маша уберется, первая в гримерку захожу. А ключей только два: у меня и на вахте.

— Вы ошибаетесь! У Александры Федоровны есть свой ключ! Дело в том, что Ковалевой она стала после развода, а когда-то это была ее гримерка, и вся театральная Москва знала ее под фамилией Вальдовская!

Ермакова смотрела на меня круглыми глазами и, несмотря на открытый рот, не могла произнести ни звука.

— Анька! Тебе плохо? Опять голос пропал? — подскочила к ней Ольга и напустилась на меня: — Черт бы вас побрал с этими откровениями! Алекс! Что ты сидишь? Зови врача!

— Не надо! — прошептала Ермакова. — О господи! Сашенька — это Вальдовская! Великая Вальдовская!

— Это была великая Вальдовская до того момента, как сломала ногу, — жестко поправила ее я. — Вас Борис вынудил играть роль Нины, которую вы не хотели. А ее он уговорил играть на сцене со сломанной ногой в гипсе. Чем он все это мотивировал оба раза? Что театр ваш родной дом! Что вас ждут зрители! Что нельзя их разочаровать! Для вас это окончилось спазмом голосовых связок, а для нее гораздо страшнее — она чуть ногу не потеряла. А вот профессию потеряла навсегда! И превратилась великая Вальдовская в костюмершу Ковалеву! А где же восхищенные зрители, которые ее боготворили? Ау-у-у! Где вы? А они быстро забыли о ней. С глаз долой — из сердца вон! Потому что зрители — самый неблагодарный народ, они жаждут зрелищ, новых впечатлений и легко ниспровергают кумиров, если те хоть чуть-чуть оступились. Вы потеряли голос во время репетиции, а теперь представьте себе, что это произошло бы во время спектакля. Да вас в пыль растоптали бы в рецензиях и отзывах, и никто в тот момент не вспомнил бы ни о «Ники», ни о «Тэффи», ни о других заслугах. Первый звоночек для вас уже прозвенел, будете ждать второго? А может быть, лучше уйти в зените славы непобежденной? Не дожидаться того времени, когда вы, как некогда блестящие звезды советского театра и кино, будете перебиваться ролями комических старух в третьесортных сериалах ради куска хлеба?

Я хлестала ее словами наотмашь, пытаясь достучаться, а она только испуганно смотрела на меня, а потом тихо сказала:

— Какая вы, оказывается, безжалостная, Женя!

— Анна, я столько раз представлялась вашей сестрой, что начала действительно по-родственному к вам относиться. Но у меня нет розовых очков, и я могу беспристрастно оценить вас как человека. Вы гениальная актриса, но вы не боец! Вы добрый, светлый человек, которого Александра Федоровна, как курица цыпленка, своими крыльями прикрывала и защищала в меру своих сил, потому что любит беззаветно, как родную дочь. Но она не вечна, да и в другом театре, куда вы, может быть, устроитесь, если ваш закроют, для нее место вряд ли найдется — возраст. И тогда вы столкнетесь лицом к лицу с неприглядной правдой жизни. И, зная вас, у меня нет твердой уверенности, что вы не сломаетесь. И все окончится для вас очень печально. — Анна подавленно молчала, и я продолжила: — У нас с вами есть кое-что общее: мы обе не замужем, у обеих нет детей, у вас Сашенька, у меня тетя Мила, и они обе уже в очень хорошем возрасте, так что нам предстоит их потерять. А теперь вспомните судьбу Александры Федоровны, подумайте и ответьте себе честно: вы готовы встретить такую же одинокую старость, как у нее? Я готова, а вы?

Анна сидела и тихо плакала, а обнявшая ее за плечи Ольга шептала ей на ухо что-то утешающее. Наконец Ермакова сквозь слезы пробормотала:

— Что ж мне теперь делать?

— Понять наконец, что нельзя жить только театром, только ради зрителей, потому что они после спектакля возвращаются к своим родным и близким и тут же забывают о вас. А вы, которая ради них душу из себя рвали, возвращаетесь в одинокую холодную квартиру, где вас даже кошка не ждет. И цветы в этом случае — очень слабое утешение. Нельзя так дальше жить, Анна. Подумайте над тем, что я сказала. А теперь давайте прощаться. Моя работа окончена. Ключи от машины я оставлю на столе в кухне, а вот как быть с ключами от квартиры — там же пока мои вещи?