А здесь – перекрестье. В нем – или-или,

И шхуна уходит из Гуаякиля.

Не удивляйся – именно так и сходят с ума.

– Плохо, коли на связи обрыв, – дружно отзывались ему Илюшка с Петькой с «Аэроказака». Петька, стоя на коленках на сиденье, заливал в бак горючку из запаски.

Тускло на дне колодца.

Но встать и выползти из норы —

Что еще остается?

Там, у поваленного столба,

Скорчиться неказисто.

И если медь запоет в зубах —

То, значит, небо зовет связиста.

Вспомни, как было: дуло сквозь рамы

В мерзлую глушь собачьего храма.

Иней с латуни, пепел с руки – казенный листок.

Вспомни, как вдруг искрящимся жалом

По позвоночнику пробежала

Самая звонкая, самая звездная из частот.

Дышит в затылок чугунный мир,

Шепчет тебе: «Останься!»

Но ты выходишь, чтоб там – за дверьми —

Ждать своего сеанса.

Чтоб этому миру в глаза швырнув

Пеплом своих пристанищ,

Крикнуть ему: «Я поймал волну!

Теперь хрен ты меня достанешь!»

Мы с Витькой молчали. Вернее, я молчал вообще, а Витька мурлыкал мотив, стесняясь петь громко:

Бризы Атлантики целовали

Руки, горящие на штурвале.

Под Антуаном – синее море и облака.

Вдаль, над плечом – не встречен, не найден —

В небе летит пылающий «Лайтнинг»,

Краткий сигнал, последний привет на всех языках.

Выпадет шанс – и некто святой

Придет спасать твою душу.

Ты встанешь, схватишь его за грудки

И будешь трясти, как грушу,

Ты скажешь: «Мне не надо спасительных слов.

Их своих у меня – как грязи.

Мне не надо ни стен, ни гвоздей, ни холстов,

Слышишь – дай мне канал связи!»

Первые звуки, пробные строки,

Сладкие муки тонкой настройки.

Кокон в пространстве – сам себе волк, товарищ и князь,

Каменный пес, персона «нон грата»,

Вечный дежурный у аппарата

Ждет, когда небо вспомнит о нем и выйдет на связь…

Что-то мимо нас, мимо нас, мимо нас по касательной, по боку.

Ты не прячься, небо, не уходи, или уж отпусти совсем!

Хрупкая снежинка замерзающих глаз, прокуси мое облако.

Ты не сердись на меня – это я так, пошутил, не сердись…[16]

Затухал голос в одиночестве, голос Сашки.

– Все летят?! – послышался в ночном небе гортанный оклик Володьки.

Все, подумал я. И улыбнулся в темноту. Все летят домой.

А неугомонный Сашка уже завопил:

Ты, Кубань, ты, наша родина,

Вековой наш богатырь!

Многоводная, раздольная,

Разлилась ты вдаль и вширь.

Из далеких стран полуденных,

Из турецкой стороны

Бьем челом тебе, родимая,

Твои верные сыны!..[17]

* * *

– Опа – не вижу ваших рук! – закричал Тимка Задрыга, вскидывая над собой гитару.

– В-в-в-вааааааа!!! – заорало многолюдное (не меньше сотни ребят и девчонок) сборище вокруг сеновала.

Я осмотрелся – смеющиеся лица, в веселых глазах отражалось заходящее солнце. Черт, а ведь и правда – весело всем, хотя едва треть присутствующих знает, по какому поводу Колька вдруг «замутил» веселье-то… А Тимка тем временем уже распевал со своей импровизированной сцены – под аккомпанемент второй гитары в руках Тошки и стук двух барабанов под палочками Кольки Белозерова:

Если ты с мечтой расстался,

Если вдруг один остался,

Или день твой не задался с утра —

В жизни важно научиться на мажор переключиться,

Если вдруг с тобой случится хандра.

И я придумал отличное средство —

Я картину рисую из детства…

Он тряхнул головой, прыгнул спина к спине с Тошкой, и они, наяривая на гитарах, на два голоса завопили:

Слева мама, справа папа, и я – классный такой,

Босиком иду по лужам, улыбаясь прохожим.

Мне всего четыре года, карамель за щекой,

И я сам на карамельку похожий!

Плясали все – и все кто во что горазд. Я тоже не отставал – и вдруг рядом со мной оказалась Дашка. Помедлив миг, я протянул ей руку – и почти не поверил, когда ее ладонь опустилась на мою, и мы запрыгали вместе; даже удивительно, но у нас, кажется, получалось хорошо!

А чтоб забыть про огорченья,

Жизнь представь, как приключенье,

Ну, а хочешь – по теченью плыви!

Да просто плюнь на неудачи,

В жизни, так или иначе,

Все зависит от раздачи любви[18].

– Ой, пить хочу! – Дашка рванула из толпы к бочке с водой. Окунула лицо; я не выдержал и ткнул ее туда головой. – Дурак! – рассмеялась она, выворачиваясь и обдавая меня брызгами с волос. – Бррр!!!

Я собрался тащить ее обратно к танцующим, но заметил, что около одного из опорных столбов сеновала стоит Шевырев. Кивнув нам, атаман спросил:

– Чего гуляете?

Если честно, я немного струхнул. Но Дашка, снова мотнув головой, дерзко спросила:

– А чего, нельзя?

Шевырев неожиданно улыбнулся:

– Почему, можно, конечно… Ну а все же?

– А настроение хорошее-е-е!!! – уже через плечо крикнула девчонка, таща меня с собой.

Слева мама, справа папа, и я – классный такой,

Босиком иду по лужам, улыбаясь прохожим.

Мне всего четыре года, карамель за щекой,

И я сам на карамельку похожий!

* * *

– Получилось, – Колька вытянулся на сене. – Ой, как спать хочется-а…

Он протянул это совсем по-детски. Я, устраиваясь рядом, сказал:

– Сам не верю.

Но Колька не ответил – он спал. У меня тоже сами собой закрылись глаза – хлоп, и зашторились, и открывать их не было сил, да и желания. Но я все-таки еще не спал и слышал, как Тимка поет своего любимого Третьякова – наверное, сидя за большим обеденным столом:

Вначале было Слово,

А после было дело:

Вначале был приказ,

А следом – бой.

Вначале было слово,

И в трубке прохрипело: