Быстро ходить теперь не следовало, чтобы ничего не случилось. Надо быть поосторожнее, как наказывал доктор Лерой, особенно в эти последние месяцы.

Карен ожидала, что мастерская будет битком набита скульптурами, которые он сделал за последние несколько недель, – за то время, пока она сюда не заглядывала, но кругом было шаром покати. Только в дальнем углу, на поворотном столе, виднелось что-то, прикрытое холстиной: должно быть, «Жертвы», – а все остальное, над чем он трудился прежде, пропало. Несколько раз она порывалась уйти, рассудив, что ей нечего здесь делать, и уж тем более втайне разглядывать его творения, пока он спит. И все же работа была частью его отчужденности – болезненного состояния, которое все больше отрывало его от действительности, как будто он сворачивался в кокон. Тут Карен почувствовала, как у нее свело живот, – наверное, младенец решил взбрыкнуть, но ничего такого не случилось. Она прижала руки к животу.

– Сейчас поглядим, – проговорила она. – И узнаем, чем он тут занимается.

Готовая ко всему, Карен заставила себя подойти к кругу света, в котором стоял стол. Памятуя о его чувстве горечи и отрешении от мира, она уверяла себя, что человек страдает только от чувства обиды. А Барни хватило бы сил избавиться от этого тяжкого бремени, по крайней мере сейчас. Карен осторожно сдернула холстину, запомнив, как та висела, чтобы потом водрузить ее точно на прежнее место.

Это была Венера. Но, о боже!.. На сей раз у нее было лицо Карен и фигура тоже, вот только беременность у нее была какая-то гипертрофированная: живот казался раза в два больше, чем был на самом деле, как и лицо, руки и ноги, – отчего создавалось впечатление, что она того и гляди лопнет. То, чего она сперва не разглядела, так это звероподобные фигурки, сгрудившиеся вокруг Венеры. Лишь потом она увидела, что это маленькие тельца, лежащие под одним, покоящимся сверху этой груды, – скрюченные мертвые младенцы из ее кошмаров, сваленные в кучу друг на друга, и все они отличались каким-то уродством: у одних были расщепленные кисти, у других было по две головы, у некоторых по три руки или одному глазу, у кого-то торчали иссохшиеся культяшки ручек и ножек, – и эти изувеченные младенцы, все как один, были мертвые (впрочем, нет, не все, потому что у кого-то глаза были широко раскрыты от боли), и они жались к своей матери. Некоторые прильнули к ее груди, а один, у нее между ног, как будто только-только появился на свет.

А глаза у Венеры были подернуты поволокой смерти. Но, даже будучи мертвой, эта безобразная Мать-Земля продолжала производить на свет уродливых младенцев.

Карен едва сдержала крик и, кое-как задернув холстиной скульптуру, стала подниматься по лестнице. Но оступилась, поскользнулась… и двинулась дальше – словно сквозь водную толщу. Не успела она добраться до гостиной, как у нее перехватило дух. Она почувствовала, что руки и ноги у нее будто слеплены из глины, потом появилось странное ощущение, что Барни желает смерти ей и ее ребенку, а следом за тем она потеряла сознание.

Когда Барни обнаружил, что Карен спускалась вниз и рассматривала его работу, он сначала пришел в ярость. Понять это было нетрудно. Она набросила холстину обратно не так, как обычно делал он, накрывая свои скульптуры, – заметив такое, он тут же смекнул, что она побывала здесь. Но потом он обрадовался. Ее мнение было ему безразлично, однако, догадавшись, что она все видела, он пришел в восторг. Ему было тяжко работать последнее время, сознавая, что ни одна живая душа не видит плоды его трудов (и вовсе не потому, что она никогда не делилась своим мнением о его работах), а тот факт, что кто-то знает об их существовании, делал их реальными, – или не так? Если считаешь их реальными, значит, они существуют! Последнее время Карен казалась ему – ну да – какой-то не такой. Напуганной. Но не из-за фигурок, решил он. Они выглядели довольно безобидными. Барни пытался объяснить ей, что это своего рода комедия ошибок и он воссоздал ее под впечатлением от одного французского фильма, который видел когда-то давно: герои того фильма, смешные такие, смастерили машину, чтобы делать какую-то штуковину, но вместо этого машина делала совсем другую штуковину – какую точно, он не помнил, впрочем, это не важно, – и они не знали, как выключить машину, а она знай себе выплевывала свои штуковины, пока не заплевала ими всю чертову комнату. Так вот, это напомнило ему один скетч, который он видел в исполнении ребят из соседнего молодежного клуба: в той пьеске один дядька решил самостоятельно принять роды у своей жены – и когда, наконец, на свет божий появился пятый по счету близнец, он кинулся срочно звонить врачу, чтобы тот посоветовал ему, как остановить это безобразие. И тогда, под впечатлением от увиденного, Барни вспомнил сказку про девочку с волшебным горшочком, который она все никак не могла остановить, а он меж тем вываливал кашу и вываливал, заполоняя ею улицу за улицей и грозя завалить всю деревню. Это, пошутил Барни, своего рода символический протест против демографического взрыва, воплощенного в образе взбесившейся плодовитой Матери-Земли.

Но Карен не нашла в этом ничего забавного, и Барни решил, что она не оценила шутку постольку, поскольку сама находилась в не менее интересном положении. Это, настаивал он, по-настоящему оригинальная идея. Вот только младенцы вышли какие-то не такие. Впрочем, ему удалось вылепить их так, чтобы они выглядели как настоящие: он просмотрел кучу книг по медицине и сумел изобразить уродства вполне достоверно. Однако младенцы все равно получились слишком уж человечными и милыми. Помимо всего прочего, ему хотелось показать несовершенство тварей, созданных Богом страждущим.

Но ей не хотелось это обсуждать.

Почему же ей было невдомек, что, создавая все эти формы, он добрался до самых потаенных глубин своего бессознательного и извлек оттуда воспоминания об иных местах и временах, которые никак нельзя было отнести к прошлому, поскольку они существовали в его сознании в самое что ни на есть настоящее время? И если ему удалось разглядеть эти согбенные, скрюченные, корчащиеся фигуры – получеловеческие, полузвериные, – значит, они существуют? Однако Карен не желала принимать его воображение за реальность. Она не могла допустить, что он случайно натолкнулся на нечто весьма значительное. Она была всецело поглощена своим собственным состоянием – одержима тайной теплящейся внутри нее жизни, и ее заботило лишь то, что происходило в настоящее время в ее чреве.

То было своего рода безрассудство, заставляющее людей бояться смерти, – уверенность, что на следующей неделе, завтра или через минуту должно что-то случиться и они это упустят. Барни пытался убедить ее, что завтра не существует ни для кого, так зачем смотреть в будущее и бояться смерти? Странно было то, что Карен не воспринимала никакие доводы, словно находившееся в ее утробе существо было настолько важным для нее, что за него стоило цепляться всеми силами и бороться со всем миром. Столь ценный товар, говорил ей он, производили миллионы неквалифицированных рабочих по всему миру (неходовой товар, разрастающийся до размеров целых народов, голодающих и умирающих на берегах Ганга, скитающихся по джунглям Африки с засиженными мухами глазами, и это потомство рождалось уродливым душой и телом). Не сомневайся, говорил ей Барни, его уродцы – всего лишь воплощение извращенной сути, сокрытой под личиной совершенных тел, но он видел, что она понимает его с трудом. Беременность ослепила ее настолько, что она не видела ничего дальше жалкого кусочка плоти в своем чреве.