вымолвить ни слова, и я чувствую, как бешусь. В нетерпении я подхожу к сестре и пытаюсь заглянуть ей в лицо, но она спрятала его в подушке и жалобно мычит, вся скрючившись.

— Она заболела? Что же вы сидите, надо позвать лекаря! — я бегаю по комнате, собирая всё, что попадётся под руку: какие-то зелья, травы, одеяла.

— Себастьян, сядь, пожалуйста, — наконец отзывается дядя. Его голос необычно тихий, и это меня вводит в ступор. Я роняю всё из рук и опускаюсь на диван.

Он спешно рассказывает мне о нападении приспешников Ранрока и Руквуда, и что сестра, любопытная глупышка, побежала посмотреть, что же они там делают, а после её уже принесли на руках, еле живую. Мой застывший взгляд приковывается к его губам, которые то и дело кривятся от горя, и я не могу уже разобрать ни слова: в ушах гудит, а к горлу подступает жар гнева и безрассудства. Глаза наливаются кровью, как только я примеряю на себя боль моей родной сестры.

Я кружу по дому в поисках своей палочки — дядя всегда забирает их у нас на время каникул. Мне хочется сжечь всё дотла. Найти этих ублюдков и оторвать их тупые головы. Сделать уже хоть что-нибудь, чтобы Анне стало лучше! Соломон неподвижно сидит на диване, даже не шелохнётся, что меня просто выводит из себя. Когда я пытаюсь выйти на улицу, он с протяжным выдохом применяет на мне Инкарцеро, и я беспомощно падаю на пол, захлёбываясь слезами отчаяния и ненависти.

***Осень 1890 г.

Уже год я пытаюсь найти спасение для Анны, но всё безуспешно. Оминис не хочет помогать, они с дядей как сговорились, не желая иметь дело с тёмной магией. Так на кой чёрт тогда она нужна, если не применять её, болваны?! Почему Ранрок или Руквуд могут использовать её на моей несчастной сестре, а я не могу сделать того же, чтобы её спасти? С каждым днём надежда на излечение угасает в глазах Анны, и это обезоруживает — как я могу ей помочь, если она сама не хочет бороться? Но моя надежда не иссякнет никогда — я буду искать способ снять проклятие, чего бы мне это ни стоило.

Сама судьба хочет этого — она послала мне новую пятикурсницу, от которой я узнал про древнюю магию. Нам что-то рассказывал про это профессор Бинс, но эти недотёпы учителя тоже ни черта не смыслят, так что я потащил её в Запретную секцию, якобы помочь ей с её способностями. Надо использовать девчонку, пока она «тёпленькая», пока не набралась всяких глупостей от профессоров про то, что «нельзя применять тёмную магию».

Прошло ещё полгода, а мы не сдвинулись с места ни на шаг, чёрт возьми! Амелия ничего не хочет делать, она не хочет стараться ради Анны! Постоянно боится, её приходится долго уговаривать. Как же они все мне надоели!

Каждую ночь мне снится один и тот же сон: Анна лежит на кровати, скрючившись от невыносимой боли. Её крик стоит у меня в ушах, и я не могу его унять, он лишь становится громче и громче, как колокольный звон, как карканье сотен тысяч обезумевших ворон.

Я ненавижу всех, кто стоит у меня на пути, будь то профессора, гоблины, тёмные маги или же родной дядя. Я ненавижу его за то, что он препятствует, не даёт мне спасти единственного оставшегося на этой земле дорогого мне человека. Я чувствую боль сестры на своём теле — мой живот сводит судорогами, а голова раскалывается, и я постоянно с силой сжимаю челюсти, чтобы не завыть волком от невыносимых мучений.

Я ненавижу Амелию за то, что она медлит. За то, что делает шаг вперёд и два назад. Я готов придушить её на месте — лишь бы она сделала так, как хочу я. В то же время я готов пасть перед ней на колени, лишь бы она помогла Анне, вылечила её.

Когда мы нашли последний кусочек триптиха, моей радости не было предела, и я почувствовал, как счастлив разделить её с Амелией. Чувство единения и привязанности впервые после смерти родителей закралось под кожу, выгрызая вены своими острыми зубами, и я испугался. Испугался своего состояния — когда кружится голова, когда трясутся руки, когда дыхание становится сбивчивым и горячим, как пар. Мне хотелось любить её в той пещере, покрывать влажными горячими поцелуями это неприлично оголённое плечо, сминать в пальцах её мантию, полностью пропахшую лимонами и апельсинами.

Что же ты делаешь, Себастьян? У тебя почти на руках умирает сестра, а ты развлекаешься с девчонкой? Ты урод, ты ничтожество, а перед тобой кто? Та, кто не может остановить?

Почему она не вмажет мне пощёчину, я ведь переступил все возможные грани? Каждый день красные, жадные до боли языки пламени лижут мою истерзанную душу. Они упиваются моим ядом, моим страхом, моим гневом, а теперь и моей страстью.

Как она не понимает, что мне необходимо помочь сестре — это вопрос жизни и смерти? Я готов убить любого, кто встанет у меня на пути, и даже осквернить эту шёлковую кожу Круцио, если понадобится.

Когда Анна поправилась, а я услышал от Амелии, что я «высокомерный эгоист», мне показались её слова пустыми, ничего незначащими, и я спокойно провёл лето, окрылённый выздоровлением сестры. Что мне до Амелии? Ещё прибежит, я был уверен.

Однако, когда я увидел её на руках Уизли в нашей гостиной, я опешил: неужели она нашла мне замену? Теперь будет бегать за ним, а не за мной? И почему этот придурок вечно появляется там, где его совсем не ждёшь? Чёрная, костлявая рука ревности с силой тянула меня за волосы на затылке, заставляла задирать выше подбородок, тянуть губы в жуткой улыбке, широко распахивать глаза, рычать от боли.

В Больничном крыле, после того самого вечера наваждения, я подумал, что лучшим вариантом для меня будет переключиться на кого-то другого. Начать присматриваться к тому, с кем бы я мог не терять голову, не ревновать, не истерить, готовый убить любого, кто вызовет подозрения. Сейчас я понимаю, что поступил с Самантой как настоящий кретин, как тот самый высокомерный эгоист. Один Мерлин знает, что у неё в голове, что она себе надумала о нас…

***

Сейчас я прокручивал про себя кадры болезненных воспоминаний, которые оставили неизлечимые рубцы на моём сердце, и от осознания своего безвыходного положения захотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю.

Слыша эти всхлипы,