– Тогда – лад, – кивнул парень. – Для владыки труд – он и Богу ох как угоден, тем паче что у латинян покупать и впрямь – грех великий.

– Давай, Ждан, смотреть, что вышло, – присев на корточки, позвал преподаватель.

Первый блин традиционно комом вышел. Листы, похоже, так себе просушили. А тут еще и тряпками совсем грубыми переложили их. Так, что они в итоге спрессовались в один ком.

– Ох, беда! – искренне огорчился Ждан. – Трудов-то сколько насмарку.

– Не кручинься ты так, – подбодрил его пенсионер. – Первый блин – комам[85]. Забыл, что ли?

– Так то – блин, – протянул он.

– А разница какая? Все одно задобрить их надобно. Да и тебе – наука. Досуха надо заготовки просушивать да полотно льняное добротное между листами прокладывать. Сразумел?

– Сразумел, – послушно кивнул тот.

– Вот и лад! – переходя к осмотру содержимого второй кадушки, подытожил пришелец. Здесь дела были получше, так как использовалась ткань более тонкой наработки. Лепешки уже не слипались, однако из-за того, что загружены были сыроватыми, на заготовки налипли волокна ткани, сделав их не очень-то и пригодными для дальнейшего использования.

– А тут чего? – поспешил поинтересоваться Ждан, еще ни разу не видавший даже самой примитивной бумаги.

– Гляди, – охотно пояснил Николай Сергеевич. – Лист чистым должен быть, иначе смех, а не бумага. Понял?

– А как сробить, чтобы чистым?

– Суши лучше. Сколько на просушку дней извели, помнишь?

– День божий. С зари и до заката.

– Значит, больше надо. Три, четыре, пять.

– До заката не можно, – подумав, отвечал тот. – А почему все? Да потому, что роса в небе собирается да землю укрыть готовится. А ей все попусту, что на траву-мураву, что на блины твои.

– Ишь, смекалистый! – довольно хмыкнул мужчина, про себя отмечая, что как раз этот момент и упустил он из виду, торопясь результат до похода получить. Вот и пожалуйста: спрессовалось все на фиг!

– Чего хмуришься, Никола? – заметив, как, проведя подушками пальцев по листу, собеседник нахмурился, поинтересовался паренек.

– Шершава, – буркнул в ответ тот.

– Ну так и что?

– Писать как? Перо, так и то запинаться будет.

– Неужто? – повторив жест товарища, пожал плечами хлопец. – А чего перу-то на нем делать? Чего вдруг ему запинаться-то?! А писалом ежели? Как на бересте?

– Во удумал! Писалом! На бумаге!

– А чего?

– А того, что на бересте оно и хорошо только! Грубо, твердо. Им лист и порвешь почем зря. За то и пером пишут да чернилами. Ну, – видя замешательство напарника, задумался Булыцкий, как объяснить ему потолковей-то. – Как угольком на досточке. Разумеешь?

– Кажись, да… – почесав затылок, неуверенно кивнул в ответ тот.

– Увидишь еще. Так-то ох как мудрено объяснить. Оно, чем глаже, тем толку больше. Оно… Оно. Чтобы палец скользил надобно…

– Гладкий, – задумчиво пробормотал Ждан, дальше, однако, полемику не развивая.

Изучив содержимое всех кадок, выбрали шесть более или менее толковых блинов и с ними напрямик к Фролу двинулись. У того в ведении переписчиков двое было, которые сейчас корпели над заказом Дионисия. Вот им-то трудовик и собирался предложить на пробу образцы: что они скажут? Оно, ведь, по разумению преподавателя, может, и ладная бумага-то, но как она себя в деле в сравнении с той, что сейчас используют, покажет – Бог один и ведает.

Найти отца Фрола проблемы большой не составило. В церкви обедню служить заканчивали, так что Фролу самая забота начиналась. Честно отстояв остаток службы и дождавшись, когда кум[86]закончит с наведением порядка в храме, Булыцкий решительно направился к служителю.

– Отец Фрол, не обессудь, на тебя уповаем, – обратился трудовик, протягивая заготовку напрягшемуся мужчине.

– Чего тебе? – стеклянным голосом отвечал тот. – Почто от дел, Богу угодных, отвлекаешь?

– От одного дела, угодного Богу, да ради другого.

– Что за дело такое? – поморщившись, отвечал тот.

– Бумага! Гляди, отец Фрол! Получилось ведь! Ей-богу, получилось!

– А чего, что блин, круглая? – поморщившись, тот лишь глянул на изделие, интереса не проявив при этом ни малейшего. – Его бы на стол, а ты – мне.

– Ох и недобр ты, – насупился в ответ Булыцкий. – И рукоположен вроде, а все одно сердце – что камень.

– А ты чин знай, – чуть поколебавшись, отвечал тот. – Ты прежде чем безделицы под нос совать, вон, сперва благословения испроси.

– Безделицы? – чувствуя, как начинает закипать, прошипел Николай Сергеевич. – Безделицы! Вот, значит, как ты за православие радеешь, отец Фрол. Вот, как печешься за то, чтобы в мир шла вера великая.

– Ты место знай свое да мне не указывай! – уже не так высокомерно отвечал служитель. – Диковины свои мастери, а в мой огород носа не кажи да пустого-то не балакай!

– Напраслины, говоришь, да?

– Так и говорю!

– Медь пустозвенящая, значит! Словесами одно глаголишь, а сам латинян поддержать и рад! – сделал выпад Николай Сергеевич. – А как до владыки то дойдет, а?!

– Тьфу на тебя, окаянный! – закрыв лицо одной рукой, тот принялся истово креститься. – Да не суди сказано! – тот пригрозил кулаком оппоненту. – Хула на ближнего твоего – грех! На священнослужителя – анафема!

– Хула, говоришь, – так же внезапно успокоившись, усмехнулся Николай Сергеевич. – Вот тебе бумага, для книг священных. Наша, православная. А ты… – с досадой махнул он. – У латинян, что ли, закупать собираешься[87], а? А эта чем не люба? – пенсионер бросил припасенный свиток в угол.

– Так ведь блин блином, – угомонившись, Фрол перешел к обороне. – Где видано, чтобы бумага такой, а?

– Да от того и такая, что впопыхах да на бегу, – раздосадованно отвечал трудовик. – Показать хотели, пока я не уехал. Мож, писчему дашь своему; пусть бы попробовал. Оно и мне надобно бы: видеть, добрая или худая вышла… А что круглая, так и дел всех – края обрезать! Нет, анафемствовать начал. Почто злобу затаил, а?! Сам же говаривал: судьба, мол, что тогда к тебе зашел. Богу, мол, угодно. Тебя сам Господь уберег, а ты…