Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты умна, — довольно заметил он.
— Да.
Герцог помолчал, возможно, размышляя, с чего начать, или вспоминая день смерти своей жены. Скорее всего ей не следовало спрашивать.
— Она умерла, съев устриц. Доктор сказал, что они стали для нее смертельными. Она впервые их попробовала, и оказалось, она из тех немногих людей, кого устрицы могут погубить. Мы ничего не смогли сделать, она просто задохнулась. Она не могла дышать. Все случилось так быстро, и это было ужасно.
О Боже!
Наверное, он почувствовал, как напряглось ее тело.
— Ты сожалеешь, что спросила?
— Я сожалею, что это случилось, — честно ответила Женевьева.
Герцог долго молчал.
— Я тоже.
Женевьева поняла: этот односложный ответ не отражает его истинных чувств, но он умел передать все оттенки значений всего несколькими словами.
Ей хотелось узнать больше, и одновременно она страшилась этого. Сожалеет ли он до сих пор? Стал ли он таким человеком после смерти жены?
— Тогда я не знал, что с ней происходит, — внезапно добавил он.
— Тебе было страшно?
Он снова задумался. Женевьева была тронута тем, как он неторопливо и искренне делился с ней своими воспоминаниями.
— Вот что я скажу: я получил несколько пулевых ранений на войне и на дуэлях. На меня нападали негодяи с ножами. Меня сбрасывали на землю взбешенные лошади, а рассерженные любовницы швыряли мне в голову вазы. — Он тяжело и горестно вздохнул. Его пальцы продолжали гладить ее по спине, словно теплая кожа Женевьевы была для него утешением. — Но мне никогда не было настолько страшно.
Ей стало горько и обидно оттого, что жизнь обошлась с ним так жестоко.
— Тебе было страшно, потому что ты ничего не мог для нее сделать. Ты мог только смотреть, как она страдает.
Молчание было красноречивее слов, но наконец герцог повторил:
— Ничего.
Никогда прежде она не слышала более горестного и печального слова.
— Это похоже на тот день, когда мы ждали сообщения о смерти Колина. Мы сделали все, чтобы его спасти, защитить его, но все равно знали, что ему суждено умереть. В такие минуты чувствуешь себя песчинкой во Вселенной.
Рука герцога замерла, словно он размышлял над ее словами. Женевьеве хотелось, чтобы он продолжал гладить ее.
— Это был худший день моей жизни, хуже того дня, когда умер мой сын.
Сначала Женевьеве показалось, что герцог не собирался произносить последних слов. Он снова затих, словно удивляясь сам себе.
— У тебя был сын? — мягко спросила она.
Он заговорил, глядя в потолок, однако не переставая поглаживать ее руку:
— Он был еще младенцем, примерно вот такой…
Герцог согнул руку в локте, и Женевьева тут же мысленно представила, как он держит крошечное существо, смотрит на него и что для него значило быть отцом.
У нее перехватило дыхание…
— Он был такой маленький, прожил всего несколько месяцев и умер от лихорадки.
Герцог говорил сдержанно и спокойно. Он словно предупреждал ее, что не станет вдаваться в подробности. В те времена почти в каждой семье умирал ребенок. Семья Женевьевы не стала исключением. На кладбище стояло надгробие над могилой брата, которого она так и не узнала.
— Как его звали? — спросила она, стараясь, чтобы в ее голосе сострадание не проскальзывало слишком явственно.
— Джайлз. Довольно странное имя для младенца, верно? Она называла его Джилли-цветочек.
Герцог слабо улыбнулся. Женевьева заметила его отросшую щетину. Щегольские бакенбарды и печальный рассказ о смерти ребенка.
— Он умер за несколько месяцев до нее.
Женевьеве казалось, ее сердце не выдержит. Джилли-цветочек. Всего за несколько месяцев он потерял жену и ребенка.
— А как ты называл его?
— Джайлз, — сурово ответил герцог.
— Ну конечно.
Никаких глупых ласкательных имен.
И тут герцог заметил ее пристальный взгляд.
— Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь. Твои глаза увлажнились, и у тебя во взгляде такое сострадание.
— О чем же я думаю?
— Что из-за разбитого сердца мне больше неведома любовь и ради мести я стал жестоким. Что все это время я испытывал душевное опустошение. Но знаешь, ты не совсем права.
Проклятие! Женевьева как раз об этом думала.
— Все считают, ты ее отравил.
— Сомневаюсь. Им просто нравится так говорить. Людям нравится бояться, и они любят сочинять сказки. Зачем мне лишать их этого удовольствия?
— И тебе всё равно? Разве ты не мог положить этому конец?
Женевьева почувствовала негодование.
— А что я мог сделать? Нелепо пытаться доказать то, что доказать невозможно. Я никогда не был веселым человеком, хотя назвать меня мрачным тоже нельзя. После ее смерти я хотел остаться один. Я горевал. Эти слухи пришлись как нельзя кстати, и мне вполне подошел образ рокового герцога, потому что так меня никто не трогал. Никто меня не беспокоил, а значит, мне не приходилось терпеть чужую жалость. А потом я просто привык, откровенно говоря. Судя по выражению твоего лица, ты ожидала услышать иной ответ.
Как обычно, герцог развеял предвзятое мнение о себе.
— Меня окружает, некая тайна. У меня есть деньги и власть. Пара друзей, помимо слуг.
Герцог сухо улыбнулся.
— Но тебя никто не любит.
Женевьева имела в виду общество. Так считали все.
— Это преувеличение. Ты же меня любишь.
Она улыбнулась. Ответ позабавил ее. Как будто одной Женевьевы было достаточно. Эверси были невероятно богаты и обладали значительным влиянием, но у них не было герцогского титула, а она всего лишь младшая дочь.
Правда, король любил награждать Эверси и Редмондов титулами, а потом лишать их своей милости, как случилось с новым графом Ардмэем. Король получал удовольствие, глядя, как две семьи борются за влияние, словно кошки, танцующие на задних лапках, чтобы получить рыбу.
— Не все такие, как ты, Женевьева. Не всем нужно, чтобы их любили. Кое-кто совершает необдуманные поступки и говорит то, что думает. Самообладание еще не означает власти над миром.
Женевьева нахмурилась.
— Разве это можно назвать благоразумием?
Она указала на их обнаженные тела.
— Нет, но тебе стоит благодарить меня. Сама бы ты не дошла до такого, так сказать… распаляя себя оттого поцелуя твоей руки.