— Эрнани Святой жил долго и счастливо.

— А вот этого мы не знаем. — Альдо взял пример с Клемента и окрысился. — Эрнани мог поплатиться за свое отступничество, только церковники это скрыли.

Поплатился или еще поплатится? Кто их знает, эти высшие силы. Кто-то мстит сразу, а кто-то ждет… У богов много времени. И у Осенних Охотников, и у жуткой девчонки на пегой лошади.

— Альдо, — тихо спросил Эпинэ, — ты не думаешь, что расплата Эрнани — это мы?

Любимый приближался, он не должен был приезжать, но приехал, и Мэллит знала почему. Ее из златоцветного сна вырвала связавшая их сила, и она же вела Первородного к украшенным конями вратам. Белый от солнца и инея двор был пуст, но сердце билось, а шрам онемел, словно к нему приложили осколок льда. Такого еще не случалось, но все когда-то бывает впервые.

Гоганни вспрыгнула на низкий подоконник и вцепилась в раму. Она не помнила, сколько простояла, глядя в запертые ворота, и те наконец открылись. Любимый был не один, но это был он, прекрасный и сильный, в белых одеяниях и на белоснежном коне.

Первородного окружали воины в лиловом, и лишь один был в белом. Подпоясанный четырехцветным поясом, он вздымал знамя с исполненным мощи Зверем, тем, что собирает долги и разрушает мосты. Достославный из достославных думал о долге, ничтожная Мэллит — о любви и о мече, зависшем над головой Первородного.

Всадники пересекли двор и скрылись из глаз, но Мэллит чувствовала любимого сквозь скрывшие его стены. Вот он сходит с коня, вот поднимается на крыльцо, и перед ним распахиваются двери. Девушка прижала лицо к стеклу, не почувствовав холода, хотелось выбежать из комнаты, оттолкнуть воинов и хозяина и броситься к ногам Первородного. Ничтожная не может больше ждать, не может сдерживать бьющуюся в груди птицу, она должна увидеть глаза любимого, голубые, как утренняя звезда.

Мэллит закусила губу и бросилась вон из спальни. Пусть достославный из достославных придет в гнев, ставшая Залогом принадлежит не ему, а своей любви. Она сама защитит Первородного, сама расскажет ему о стражах клятвы, и он поверит, разве можно не верить любви!

— Господин Эжен! — Какой-то воин, высокий и сильный, заступает дорогу. — Стойте!.. Монсеньор не велел никому…

— Монсеньор приказал войти, когда он будет говорить с Первородным.

— С кем? — Да смилостивится над отступницей Луна, она забыла, где находится.

— Герцог Эпинэ хочет, чтоб я рассказал Его Величеству то, что видел. Это очень важно. Меня никому не показывали, чтоб не узнали… Чтоб не узнали злодеи… Они не хотели пускать меня к королю.

— Оно так, злодеюк тут хоть ложками греби. — Поверил, но разве она солгала в главном? — Ладно, беги.

Пустая комната, и еще одна; алый ковер, как закатная тропа, как струя крови в горном ручье… На закрытой двери скрещены мечи и молнии. Да исполнится воля Огнеглазого Флоха и да не оставит он милостью своей полюбившую!

— Я видела в окно… Я пришла…

— Ну и умница. — Любимое лицо совсем рядом, как же он светел и отважен, как же он ее любит. — Так вот кто моего маршала запугал… А ты тоже хорош, мог бы сразу обрадовать!

— Думал, сам догадаешься. — Голос блистательного дрожит, он недоволен. Достославный из достославных тоже будет недоволен.

— Как ты добралась?

Ей подсказали любовь и боль, но это поймут лишь опаленные лунным счастьем.

— Ты пришла одна?

— Одна! — Любимый не должен слушать достославного, она сама все расскажет, вместе они придумают, как быть. — Я пришла одна… Я оделась Эженом, взяла Клемента. Я ехала с купцами…

— Тебе повезло.

— Да, — хрипло бросил названный Робером, — они нарвались на отряд из Лэ. Купцы завернули, но Мэллит теньент взял.

— Мэллицу, Робер. Малыш, забудь об Эжене, ты же у нас алатская дама. Переночуешь во дворце, а утром берем дайту и к Матильде.

— Завтра? — нахмурился блистательный. — Мэлли… ца устала и нездорова, ей лучше отдохнуть.

— Я готова идти четыре дня и не спать четыре ночи. — Завтра она увидит царственную и доброго Ласло, но сейчас она уйдет с любимым.

— Слышишь? — засмеялся Первородный. — Она сильней тебя, а в Тарнику я так и так собирался. Матильда ты же знаешь какая, ее на хромой кошке объезжать нужно, а тут такой повод! Робер, ты бы завтра тоже родственницу осчастливил. Помнишь, о чем говорить?

— Помню, — по лицу блистательного пробежала тень, — я все помню…

— Ты пришел говорить о суде? — негромко спросила Катари. Они брели по нижнему саду — кузина решила прогуляться, а может быть, не хотела говорить там, где их могли слышать.

— Это повод. — Зачем врать больше, чем нужно. — Альдо просил с тобой поговорить, и до меня дошло, какой я мерзавец. Я совсем о тебе позабыл.

— Ты просто не привык, что у тебя есть хоть какая-то сестра. — Катари остановилась, глядя на серый, испятнанный черным ствол. — Белка… Раньше я любила кормить белок, и здесь, и в Гайярэ… Ты помнишь Гайярэ?

— Плохо, — признался Иноходец, — я редко к вам ездил. Мишель ваши рощи любил, я — нет.

— Любил, — повторила бывшая королева. — Мишель любил… Как он погиб?

— Я не видел. — Легкий зимний ветерок стал горячим и липким, запахло порохом и болотной гнилью. — Мы были с отцом, я и Мишель, потом Кавендиш удрал, и отец послал меня к Сержу, я там и остался. Мы держались, сколько могли, к полудню Серж велел отходить, но его убило. Отряд повел я, мы обходили трясину, одна кобыла, серая, с белой звездочкой на лбу, обезумела, бросилась в топь вместе с всадником… Это последнее, что я помню. Я пришел в себя на какой-то телеге, без сапог… Про отца и братьев я узнал в Агарисе… Нет, об их смерти говорили еще в дороге, но я надеялся, ведь среди мертвых называли и меня.

Матильда, то есть принцесса Ракан, сказала, что я остался один.

— Я тоже надеялась. — Катари слабо улыбнулась и пошла в глубь серо-черной аллеи. — Я надеялась… Говорили, кого-то из Эпинэ так и не нашли.

— Это был я, — зачем-то сказал Робер, — так получилось…

Бывшая королева снова остановилась.

— Почему мы должны платить за своих родителей? — Она в первый раз говорила громко, почти кричала. — Мы — заложники их ненависти, Робер. И не только мы, но и наши любимые, и наши дети. За нас решают, кого нам любить, кого ненавидеть, кому принадлежать… Нас не спрашивают, мы — вещи, только с именами и с душой. Мы не живем, нас продают, покупают, меняют, переставляют, пока мы не вырастаем в хозяев таких же вещей, уже наших… Прости, ты хотел говорить о суде.