и заботы, неизбежные расхищения оставили в моей голове осадок уныния, который я с трудом стряхиваю, когда надо браться за перо не для того, чтобы «предаваться вдохновению», как простодушные люди воображают, а чтобы заработать себе хлеб на неделю, уплатить портному Мориса, учителям Соланж, за обед, за тряпки. Все это низменная проза, а для того, чтобы выйти из нее литературным образом, чтобы влезть на того прекрасного Пегаса, о котором нам толкует Буало, нужны другие крылья, чем вопли всех обыденных житейских потребностей. Не знаю, понимаешь ли ты мое мученье, но оно гораздо больше, чем думают, и если так будет продолжаться, я от него умру через немного лет.

Если я поеду в Ноган, чтобы там поселиться на весь год, то что же я выиграю? При том образе жизни, какой мне там устраивают, я трачу не менее 1000 фр. в месяц. Это точь в точь то же, что в Париже. Прибавьте к этому одежду трех человек – потому что мои дети уже вполне большие, уроки – возьму ли я учителей с платой по билетам здесь или годовых преподавателей в деревню, – и все неожиданности текущих расходов, – мне надо, в городе ли, или в деревне, вытачивать из своих мозгов 20000 фр. в год. Это очень тяжело. Нужно для этого много страниц, много слов, и никакое другое искусство не требовало бы столько умственной свободы, а в особенности, независимости мысли и времени.

Но к чему эти жалобы? Приходится идти вперед. Все это я говорю не для того, чтобы разжалобить тебя над своей судьбой, но чтобы ты понял, что моя жизнь – не развлечение, и что я вовсе не желаю противодействовать твоим планам об упорядочении и устройстве моих дел.

Как только я смогу улетучиться из этого скучного Парижа, где я болею сплином, я поеду отдыхать к нам. Но мне нужно захватить с собой несколько тысяч франков, ибо тамошние доходы, как я вижу, не поддержат меня. Значит, я должна заработать их, и я здесь вот уже год живу день за днем, не имея возможности дольше пяти минут посмотреть пристально на какую-нибудь жалкую 500франковую бумажку...

Шопен обнимает тебя. Он по-прежнему ангельски добр. Без его деликатной и совершенной дружбы я часто теряла бы всякое мужество...»

Жорж Санд в своих письмах этого года к Шатирону не раз возвращается к этой поддерживавшей и согревавшей ее привязанности Шопена. Так, еще 2 февраля 1840 она пишет брату:

«Шопен все по-прежнему покашливает. И по-прежнему это самый милый, самый скромный и самый спрятанный из гениальных людей».[237]

Итак, оставаясь этим летом в Париже, Жорж Санд, во-первых, надеялась меньше тратить, во-вторых, несколько больше и заработать. Тем более, что кроме дела с английским издателем, ей вскоре представилось и другое выгодное в материальном отношении дело, а именно, известный издатель Перротен предложил ей на очень выгодных условиях издать полное собрание всех вышедших до тех пор ее сочинений. Из неизданного письма к Папэ от 28 марта 1840 явствует, что это издание обеспечивало бы ей ежегодный доход в 12000 фр. в течение неограниченного числа лет, следовательно, разом гарантировало бы ей ту независимость, без которой и сам умственный труд становился ей в тягость.

Но дело это с Перротеном осложнилось тем, что еще не истек срок контракта с Бюлозом, заключенного на 3 г. и 6 месяцев, в силу которого Бюлоз имел право издавать все ее произведения, первоначально появлявшиеся в его журнале. К тому же, Бюлоз утверждал, что имеет право еще отодвинуть этот срок, ввиду того, что в 1836 или 1837 г. Жорж Санд будто бы запоздала с каким-то романом к обещанному сроку, и что, значит, она в течение большего, чем ей полагалось, времени представила обязательное количество работы, тогда как он-де заплатил уже за все это время, и т. д. Потребовалось выписать из Ногана все прежние письма Бюлоза и доказать ему, с документами в руках, что все корректурные листы всегда аккуратно доставлялись ему знаменитой писательницей[238] – и только тогда он согласился за известные отступные дозволить Перротену предпринять, начиная с 1842 года, это издание, купив у него, Бюлоза, все оставшиеся у него, изданные отдельными экземплярами, романы Жорж Санд.

Были ли, кроме этих деловых причин, еще какие-нибудь иные причины тому, что Жорж Санд не поехала этим летом к себе в деревню, мы не знаем. Факт тот, что все лето и всю следующую, как и всю предыдущую зиму, она не выезжала из Парижа, если не считать двухдневной поездки с Полиной Виардо в Камбрэ, куда эта последняя ездила давать концерты.[239]

Об этом маленьком путешествии нам рассказывают два изданные и два неизданные письма Жорж Санд, причем из помещенных в «Корреспонденции» писем – к Шопену от 1З августа, и к Морису от 15 августа из Камбрэ, конечно, выпущено несколько очень для нас интересных слов и строк. Жорж Санд так описывает в письме к Шопену свои камбрезиапские впечатления:

«Дорогой мой мальчик!

Я приехала в полдень очень усталая, потому что от Парижа сюда не 35, а 40 миль. Мы вам расскажем прекрасные вещи о горожанах Камбрэ. Они красавцы, они глупы, они лавочники, это нечто поразительное в своем роде. Если историческая процессия не утешит нас, мы способны умереть со скуки от любезностей, оказываемых нам. Помещение у нас княжеское, но какие хозяева, какие разговоры, какие обеды! Мы хохочем над этим, когда мы с глазу на глаз, но когда пред лицом врага, какой у нас жалкий вид! Я уже не хочу более, чтобы вы приехали, но мечтаю сама скорее уехать, и я начинаю понимать, почему мой Шоп не хочет давать концертов.[240] Очень может быть, что Полина Виардо не будет петь послезавтра, за неимением залы. Может быть, мы поедем обратно днем ранее. Я хотела бы уже быть подальше от камбрезийцев и камбрезианок!

Добрый вечер, Шип-Шип, добрый вечер, Соланго, добрый вечер, Були,[241] я иду спать, я падаю от усталости.

Любите вашу старуху, как она вас любит.

Ж. С.».

А в письме от 15 августа к Морису мы находим несколько более подробностей о мещански-провинциальном складе и образе жизни камбрезианского общества вообще, и хозяев того дома, где она остановилась, в частности, с замечанием, что

«можно было бы списать отличные сцены из провинциальных нравов с домашнего быта наших хозяев, добрых, превосходных людей, но жандармов! Один жандарм, два