…Потом, когда счастье мое рухнуло, я попыталась понять, почему так случилось, в чем я была виновата. И в конце концов поняла. Лунный луч, солнечное тепло, звездный свет и цветы существуют сами по себе. Им неважно наше к ним отношение. Наше восхищение не пробуждает в них никаких чувств. А Красносельский был в меня влюблен… И, как ни странно, именно его любовь, которая могла бы стать моим счастьем, стала моим горем.

Я была так упоена своим чувством, что даже не думала о том, хочу ли от Красносельского взаимности. Мне было достаточно того, что этот человек есть в моей жизни, что я могу его видеть, говорить с ним, смотреть в его ясные глаза, слышать его голос.

Шли дни, Красносельский быстро поправлялся. Он уже вставал, мог ходить без посторонней помощи – правда, опирался на палку, которую раздобыл для него мой отец. Конечно, сил его надолго не хватало, и все же он выздоравливал. Я старалась не думать о том, что скоро ему хватит сил уйти от нас, просто гнала от себя такие мысли.

И вот однажды, когда мы остались с ним вдвоем (как обычно, мама ушла на базар, отец – прогуляться по кофейням), он сказал:

– Надежда Владимировна, думаю, что довольно уже мне подвергать опасности вашу семью. Теперь я достаточно окреп, чтобы попытаться выбраться из Ялты и отыскать своих. Мне нужно попасть в Симферополь, там есть верные люди, с которыми мы продолжим нашу работу.

Я сначала даже не поняла, о чем он вообще говорит: слова о предстоящей разлуке казались мне настолько невероятными, что вообще не могли найти доступа в мое сознание.

– Может быть, вы и ваши родители, при всем вашем великом благородстве и доброте, уже удивлялись мысленно, почему я не ушел раньше. К стыду своему, дело не только в том, что я хотел набраться больше сил. Виноват мой эгоизм… вернее, виновата моя любовь к вам!

Я замерла… сидела, молча уставившись на Красносельского, словно все мое существо оцепенело и онемело.

Почему-то я не ощутила никакой радости при этом признании – только встревожилась, предчувствуя, к чему он ведет.

– Но ведь вы все поняли! – воскликнул Красносельский почти сердито. – Если бы вы знали, как трудно мне было играть роль Лихачева, как измучился я, изыскивая для вас способы спасения – тогда на дороге! Вы же догадались, что я знал, где находится ваш дом, потому что нарочно подходил к нему раньше, искал его… искал незаметной встречи с вами. Как я ревновал, когда случайно видел вас с Додоновым! Как я был счастлив в вашем доме не только потому, что нашел здесь приют и покой, но прежде всего потому, что вы были рядом! И как разрывается мое сердце при одной только мысли о том, что должен проститься с вами!

– Нет, – пролепетала я, вцепившись в его руку. – Нет, не уходите, не покидайте меня!

– Боже мой, – пробормотал Красносельский недоверчиво, – да вы любите меня?!

Я только взглянула на него – и словно некая преграда, воздвигнутая между нами сдержанностью, рухнула в это мгновение! Мы бросились друг к другу и обнялись так крепко, что, казалось, даже сквозь одежду чувствовали кожу друг друга, ощущали бешеное биение крови в наших стремящихся друг к другу телах.

Ну да, он был мужчиной, который чудом избежал смерти, который долго был лишен плотского общения с женщиной, а я была женщиной, чья чувственность хоть и была жестоко оскорблена Тобольским, но все-таки разбужена и, пусть тайно, запретно, пусть только в снах, все же давала себя знать. Теперь вся та грязь, которой была для меня изгажена страсть, оказалась смыта волной любви, и я поняла, что страсть и любовь могут не только существовать, не уничтожая друг друга, но, напротив, могут – и должны! – быть неразрывны, как неразрывны в это мгновение сделались наши тела.

Помню, отец мой любил цитировать Паскаля: «Мы нисколько не дорожим нашим настоящим. Только и делаем, что предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно слишком рано ушло. Вот и получается, что мы никогда не живем, только надеемся жить и, уповая на счастье, так никогда его и не обретаем».

Ну так вот: в это мгновение мы истинно жили – никогда еще я не ощущала большего счастья и полноты жизни, счастья и полноты настоящего! Прошлое забылось, будущего не существовало. Только эта минута, только наслаждение ею!

Я знала, что Красносельский любит меня, он знал, что я люблю его, и постоянное ощущение страха смерти, ее внезапности, которое, вольно или невольно, угнетало в те страшные времена каждого человека, полная неуверенность в завтрашнем дне, привычка жить минутой помогли нам преодолеть застенчивость и осторожность.

Теперь мы принадлежали друг другу и оба жадно искали наслаждения. Наступление его было неизбежно, оно приближалось, оно мутило рассудок и разжигало кровь, я была ошеломлена тем богатством ощущений, которое, оказывается, таилось в недрах моей женской сущности, я отдалась им во власть, и в самый острый миг, когда, словно издалека, до меня донеслись слитные стоны мужчины и женщины – это были наши с ним стоны! – Красносельский вдруг выкрикнул:

– Анастасия!

И все кончилось для меня…

* * *

Не могу связно описать то, что было потом. Я словно окунулась в безумие, которое, оказывается, давно подстерегало меня… скоро, скоро оно вполне завладеет мною, час его торжества приближался!

Смутно помню, что я оттолкнула Красносельского, рыдала, выкрикивала ему упреки, проклинала за то, что для него являлась всего лишь заменой той, кого он истинно любил.

Он был бледен – бледнее даже, чем в то время, когда лежал раненый и истекал кровью. Он клялся, что не называл меня Анастасией, что мне послышалось, что этого не могло быть, что он любит меня, только меня, любит с первого мгновения нашей встречи!

Я не слушала, не верила. Я не могла, не способна была поверить!

И в эту минуту возвратился домой отец…

До него донеслись мои истерические крики, он прибежал на них и, увидев меня полуодетой, рвущейся из объятий Красносельского, рыдающей, проклинающей его, он решил, что тот изнасиловал меня.

Отшвырнув меня в сторону, отец набросился на Красносельского и так ударил его, что тот упал.

Отец что-то кричал, Красносельский пытался ответить, но я не слышала ни слова: выбежала из комнаты и заперлась у себя.

Наверное, так я не рыдала еще никогда в жизни. Я проклинала себя, свою судьбу, Красносельского, Тобольского, но больше всех… больше всех я проклинала Бойцова.

Да-да, Бойцова – того самого человека, который создавал «вторую семью» и изломал жизни множества людей, подчиняя их своей цели. Как ни мало религиозна я была, я все же читала Евангелие и помнила эти слова: «…а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».

Бойцов был одним из тех, кто соблазнял малых сих, отвлекая от истинного жизненного пути, от предначертанной им Господом стези: сначала искушал иной, возвышенной, почетной участью, а потом отбрасывал, как жалкий мусор, тех, кто не соответствовал его замыслам. Возможно, он был уверен, что мы – а ведь наверняка я не была единственным «плевелом», который отделили от чистых «зерен», наверняка существовали и другие, «неудачные», «выбракованные» Анастасии, а также Татьяны, Ольги, Марии, Алексеи и даже император и императрица! – должны быть благодарны за приобщение к интересам государства, за счастье хотя бы ненадолго разделить радости, беды и заботы царской семьи. О том, какой отпечаток это оставит на судьбах этих людей, как искалечит их души, Бойцов, конечно, даже не думал. Это его не интересовало! Но кто знает, не изведай я искушения если не быть, то казаться царевной Анастасией, может быть, я и не воспринимала бы так болезненно свое сходство с ней, не ревновала бы к ней, когда чувства мужчины изливались на нее, а не на меня.