— Записку! — стал закипать подполковник.

— Какую записку? — быстро сморгнула Анна Александровна.

— Прекратите паясничать! — вскричал Татищев.

— Я положительно не понимаю, о какой записке идет речь, — честно посмотрела Анна Александровна в серые глаза подполковника.

Татищев шумно сглотнул и вперил бешеный взгляд в собеседницу.

— Речь идет о той самой записке, которую вы преступным путем вытащили из тайника бюро в кабинете генерала Талызина и спрятали в рукав своего платья, — почти по-змеиному прошипел он. — Это сможет подтвердить лакей Степан.

— Где подтвердить? — чуть улыбнулась Турчанинова.

— Да хоть на суде! — воскликнул Павел Андреевич.

— А я на том же суде скажу, что не брала никакой записки, — с нехорошей усмешкой сказала Анна Александровна. — Кому, как вы думаете, поверят? Мне или лакею, которого и к присяге-то привести нельзя?

— Вы… вы просто… — Татищев задохнулся и не смог докончить фразы. Не хватало слов, чтобы сказать хотя бы часть того, что он думал о сей беспринципной и цинической девице. Наконец он справился с собой и задал вопрос, ответ на который уже звучал в их беседе:

— Что вы хотите от меня?

И прозвучал повтор того, что уже было сказано.

— Позволить мне, господин подполковник, вместе с вами расследовать это дело. В конце концов, помощь частных лиц всегда приветствовалась службами правопорядка и благочиния. А вы, насколько мне известно, представляете именно такую службу.

— И вы отдадите записку?

— Отдам, — согласно кивнула Турчанинова. — Причем, записка о-очень интересная.

— Что вы хотите знать?

— Все, что знаете вы.

— Это невозможно. Существует тайна следствия, — отступил на заранее подготовленные позиции Татищев.

— Ну, какие же тайны могут быть между партнерами? — бесцеремонно, как показалось подполковнику, улыбнулась Турчанинова.

— А мы уже партнеры?

— Конечно. Вы ведь уже дали свое согласие на совместное расследование гибели генерала Талызина, не так ли? К тому же, я полагаю, мое участие в расследовании будет вам полезным.

— Чем? — вложив в свой тон максимум иронии и сарказма, спросил Павел Андреевич Татищев. — У меня ничего не болит, если вы имеете в виду ваши лекарские способности.

— Не болит? — Турчанинова вдруг сделала навстречу ему круговое движение раскрытой ладони. — Верно, не болит, — согласилась она. — Однако третьего дня у вас болели зубы… Передний левый клык.

Татищев потрогал языком зуб, действительно болевший третьего дня, и невозмутимо произнес:

— Ну и что с того?

— Ничего. Просто зуб у вас разболелся потому, что четыре дня назад вы промочили ноги, — она на мгновение задумалась, — провалившись в глубокую лужу, когда выходили из коляски возле дома мадам Крашенинниковой в Мошковом переулке. Человек вы здоровый, крепкий, простуде не поддались, вот она и вышла у вас зубной болью…

— Вы что, следили за мной? — нахмурился Павел Андреевич.

— Вот еще, — фыркнула Турчанинова.

— Откуда же вы…

— Просто знаю, — не дала ему договорить Анна Александровна. И спросила: — Петру Александровичу… Генералу Талызину делали вскрытие?

— Да.

— И вы читали врачебное заключение?

— Я начал с этого дознание, — ответил Павел Андреевич.

— И что?

— Ничего. Видимых причин для смерти обнаружено не было.

— А откуда взялось, что Талызин отравился за ужином?

Павел Андреевич пожал плечами:

— Это было придумано не мной.

— Понятно. Вы читали протокол осмотра места происшествия?

— Ну да.

— Что там было написано?

— Что в квартире генерала было обнаружено его мертвое тело, которое находилось…

— … в кресле возле бюро, — договорила за подполковника Анна Александровна.

— Верно! Но откуда, черт побери, вам это известно?! — во все глаза уставился на Турчанинову Татищев. — Тоже «просто знаете»?

— Нет. Я почувствовала, что он умер в этом кресле, когда проходила вчера мимо него. От этого кресла пахнуло таким холодом!

— М-да-а, — протянул Павел Андреевич. — С вами не соскучишься.

— Вот это я вам обещаю, — заверила его Анна Александровна. — Ну что, нести записку?

— Несите, — ответил подполковник.

Что ж, коли написано на роду страдать от бабы, значит, будешь страдать, а кто сия баба будет, жена или наоборот, женщина или девица — уже не столь важно. И как ты мучиться от сих страданий будешь, духовно или телесно или и так и эдак враз — тоже не важно суть. Главное: будешь страдать. А у него, похоже, таковые страдания прописаны на роду не единожды. Взять хотя бы Кити…

«Надо бы с Турчаниновой помягче, — встрял, как обычно некстати, тот, что сидел внутри него. — Все же она, как-никак, жизнь тебе спасла».

«Ну, это еще не факт», — попытался сопротивляться Татищев, понимая, что тот, второй, конечно прав. Просто очень не хотелось, чтобы в его дела вмешивалась баба. Тьфу ты, девица…

— Вот, возьмите, — вернулась в гостиную Анна Александровна.

Татищев принял из рук «компаньонки» сложенную пополам осьмушку бумаги, развернул.

«ФОТСТ ЦЪПЖО ШЕСИНАУЯ УНКЖЬ КФУЦОТСХУ РУСКБК ЛЕСШЦЕК ЕОНУЮ УУСРЧСПЖЧ УВУЙТЭ НЦИДЦ СЗЫВЫЬ»

— Что это?

— Та самая записка, — ответила Турчанинова. — Я ведь говорила, что она весьма интересная. Это шифр?

— Похоже, — ответил Павел Андреевич.

— Вам удастся ее прочитать?

— Не знаю, — задумчиво произнес Татищев.

Он повертел записку в руках, осмотрел на свет, снова положил перед собой.

— Это наверняка шифр замены.

— То есть? — уважительно посмотрела на Татищева Анна.

— Просто вместо одной буквы написана другая, — пояснил подполковник. — Простенько вроде, но сердито, ведь даже если здесь применена только простая перестановка без ключа, вовсе не просто расшифровать такой текст. Ну, а ежели имеется специально оговоренный сторонами шифровальный ключ, буквенный или, что много хуже, цифровой, то прочитать такой текст будет крайне сложно, а то и вовсе не можно. Да-а, — снова повертел записку в руках Татищев. — Это весьма и весьма старинный шифр. Таким пользовались древние шумеры и египтяне, а иудеи зашифровывали им свои священные тексты, чтобы их никто не мог прочитать, кроме посвященных. Вы ведь знаете латынь.

— Да, — ответила Анна, немного обескураженная этим утверждением.

— И, конечно, знаете, какое послание отправил Юлий Цезарь сенату, когда победил понтийского царя Фарнака в результате своей однодневной войны.