— Так я наконец могу поздравить вас! — произнесла принцесса. — Еще недавно вы скрывались, вам грозила смерть, а теперь вы состоите в свите короля и попали в число придворных. Какие же еще ступени вверх остаются перед вами?

Гуго пролепетал несколько слов в извинение. Она прервала его:

— Не извиняйтесь. Расставаясь с вами в то утро, когда вы шли искать помощи у графа де Колиньи, я вам сказала слова, смысл которых вы, кажется, не совсем поняли: вы любили меня всего один день, а я вам буду предана всю жизнь! Неблагодарность ваша не может изменить меня, еще менее — расстояние, отъезд, разлука. Что со мной будет — не знаю, но какова я теперь, такой и останусь.

Тут принцесса увидела маркиза де Сент-Эллиса, который, узнав о ее приезде, направлялся к ней; прежде чем он мог услышать их разговор с Гуго, она прибавила грустным голосом:

— Впрочем, за что я могу на вас жаловаться? Вот ваш друг, маркиз де Сент-Эллис, питает ко мне такое же глубокое чувство, как я питаю к вам. А разве это меня трогает?.. Вы мстите мне за него.

Скоро графиня де Суассон ушла вслед за удалившейся королевой и осталась в своих комнатах. Она отослала всех, кроме Брискетты.

— Ваш граф де Монтестрюк просто дерзкий грубиян, — сказала она с живостью, сделав особенное ударение на слове «ваш».

— Графиня изволила употребить местоимение, делающее мне слишком много чести, но я позволю себе заметить, что граф де Шаржполь вовсе «не мой»…

— О! Я знаю, кто завладел его сердцем!..

— В самом деле?

— Он даже не дал себе труда скрыть это!.. Она была там, его героиня, его божество!.. Графиня де Монлюсон!.. Ах! Ты не обманула меня… он обожает ее!

— Да, совершенное безумие!

— А забавней всего то, что, пока он пожирал ее глазами, другая дама, итальянка, принцесса Мамиани, выказывала ясно, что пылает страстью к нему!

— Да это настоящая эпидемия! И графиня уверена?..

— Меня-то не обманут… А впрочем, какое мне дело до этого? Это просто неуч, не заметивший даже, что я существую…

— Вы! Вы видели у своих ног короля и могли бы увидеть самого Юпитера, если бы Олимп существовал еще!.. Накажите его презрением, графиня.

— Именно так, но сначала я хочу узнать, такой ли у него немой ум, как слепы глаза!.. Ах! Если бы он вздумал заметить меня наконец, как бы я его наказала!

— И были бы правы!

— Так ты думаешь, что я должна еще принять его?

— Разумеется! Если это может доставить вам удовольствие, а ему послужить наказанием. Я боюсь только, что в последнюю минуту ваше доброе сердце сжалится.

— Не бойся… Даже если он раскается и будет сходить с ума от любви у моих ног…

— Он будет у ваших ног, графиня!

— Я поступлю с ним так, как он того заслуживает… я буду безжалостной. Передай ему, что я жду его завтра при моем малом выходе.

Между тем двор переехал из Фонтенбло в Париж, где король чаще имел возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Ле Телье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущим в военном ведомстве.

Обергофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр вместе с ее величеством; также поехали в Париж и все придворные, молодые и старые.

Гуго появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Ариции, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де Лавальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора; но Гуго действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам ее ума и прелестям ее обращения медленно, постепенно, мало-помалу, не как мягкий воск, сразу тающий от жара пламени, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи; ей нравилась эта забава, и она тоже невольно поддавалась увлечению. Для нее это было ново — встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Такое сопротивление приятно волновало ее: оно будило ее уснувшие чувства и притупленное любопытство.

Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах им не раз представлялся случай поговорить о графе де Колиньи и о начальстве над войсками, которого он добивался. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала Крестовые походы; предстояло, как во времена Саладина, биться с неверными, и дальнее расстояние, неизвестность придавали этому походу в далекие страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Все знали уже, что король, уступая просьбам императора Леопольда, который решился, сломив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, отдал уже приказание министру Ле Телье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить ее к Вене, которой угрожали дикие толпы под предводительством великого визиря Кеприли, мечтавшего о покорении Германии исламу[4].

Граф Строцци хлопотал о том, чтобы французские войска собрались поскорее. Но еще неизвестно было, кому поручено будет начальство над экспедицией. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога де ла Фельяда, другие — графа де Колиньи.

Однажды вечером на приеме у графини де Суассон Гуго наконец не выдержал.

— Ах! — воскликнул он. — Вот один из тех редких случаев, когда приходится сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер и что вас зовут Гуго де Монтестрюк, а не Луиза де Лавальер.

— Это почему? — спросила с живостью Олимпия, на которую это имя производило всегда действие электрического удара.

— Потому что никогда еще не представлялось лучшего случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное и связать свое имя с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция… Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужен надежный полководец, а кого хотят назначить? Герцога де ла Фельяда!.. И вот судьба сражений вверяется человеку, который не сумел бы, может быть, даже провести учения!.. А почему его выбирают? Потому что его поддерживает женщина… герцогиня де Лавальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого достаточно для того, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец, опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под начальством Тюренна, умеющий побеждать!.. Ах! Если бы я был женщиной!

— А что бы вы сделали, граф, если бы были женщиной?

— Я захотел бы доставить торжество правому делу, я употребил бы свою красоту, молодость, весь свой ум, чтобы со временем про меня сказали: «Спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары — всем этим обязана родина одной ей, потому что именно она вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де Колиньи! Но выбрала графа де Колиньи она!»