Фурно не понял.

— Ногти, — повторил Лобардемон. — Вырвите ему ногти.

Но этот приказ хирург выполнять не стал. Барон изумился.

— В чем дело? Ведь это осужденный колдун.

— Пусть так, — ответил Фурно. — Но все равно это человек. А с человеком так обходиться нельзя.

Комиссар рассердился, но хирург был непреклонен. Времени посылать за другим не было, поэтому Лобардемону пришлось довольствоваться тем, что уже сделано.

Одетый в длинную рубаху, в стоптанные шлепанцы, Грандье был выведен на улицу, посажен в закрытую карету и увезен в суд. На улицах было полно народу, но внутрь пустили немногих: чиновников высокого ранга, знатных господ с женами и дочерьми, а также нескольких доверенных кардиналистов из буржуазии. Шуршали шелка, всеми цветами радуги переливались парча и бархат, сверкали драгоценные каменья, в воздухе витал аромат духов. Отец Лактанс и отец Транкиль вошли в зал, обряженные в полное священническое облачение. Они окропили все вокруг святой водой, не забывая произносить при этом экзорцистские заклинания. Потом распахнулись двери и ввели Урбена Грандье, в длинной рубахе и шлепанцах, на обритом черепе — берет. Священники со всех сторон окропили его святой водой, после чего стражники поставили преступника на колени перед судейской скамьей. Его руки были связаны за спиной, поэтому снять головной убор Грандье не мог. Писец подошел к нему, сдернул берет и презрительно швырнул его на пол. Увидев голый белый череп, некоторые из присутствующих дам истерически захихикали. Пристав призвал публику к порядку. Потом писец надел очки, откашлялся и приступил к чтению приговора. Сначала шла юридическая преамбула, растянувшаяся на добрых полстраницы. Затем следовало описание покаянной церемонии, которую должен был совершить осужденный. Далее объявлялась кара-смерть на костре, после чего подробнейшим образом описывалась памятная доска, которая будет прикреплена к стеке часовни урсулинок (стоимость доски — 150 ливров, каковые будут изъяты из конфискованного имущества преступника); в самом конце, как бы между прочим, говорилось о том, что перед казнью осужденный будет подвергнут «ординарной и экстраординарной» пытке. «Означенный приговор вынесен в городе Лудене 18 августа 1634 года и будет приведен в исполнение в тот же день», — торжественно закончил писец.

Наступила долгая пауза. Затем Грандье обратился к своим судьям.

— Господа, — медленно и отчетливо начал он. — Призываю в свидетели Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа, а также Пресвятую Деву, единственную мою защитницу, что я никогда не был колдуном, никогда не совершал святотатственных деяний, а из чудес знаком только с теми, что упоминаются в Священном Писании, слово которого я нес своей пастве. Я поклоняюсь своему Спасителю и готов принять малую толику его муки.

Он воздел очи к небесам, а затем вновь взглянул на королевского комиссара и тринадцать его подручных. Мягким, доверительным тоном, будто разговаривая с близкими друзьями, Грандье признался, что боится за свою душу — боится, что из-за страшных истязаний, уготованных его плоти, может впасть в отчаяние, совершить худший из грехов и тем самым обречь себя на вечное проклятие. Неужто их милости захотят погубить человеческую душу? Наверняка нет. А если так, то не проявят ли они милосердие, хотя бы немного смягчив строгость назначенной кары?

Он подождал несколько секунд, вопросительно посмотрел на каменные лица. В зале снова захихикали женщины, и кюре понял, что надежды нет. Надеяться оставалось лишь на Господа, который здесь, рядом, и не бросит его, а также на Христа, который не покинет его в годину тяжких испытаний.

Тогда Грандье заговорил о святых мучениках. Они отдали свои жизни ради любви Господа и прославления Иисуса Христа. Кто умер на колесе, кто в пламени, кто от меча, кто от стрел, кто в пасти диких хищников. Конечно, ему и в голову не придет сравнивать себя с ними, однако же у него есть надежда, что Господь в бесконечной Своей милости позволит ему искупить физическими страданиями все грехи его суетной и порочной жизни.

Грандье говорил так трогательно, а уготованная ему участь была столь чудовищно жестока, что все присутствующие, кроме самых заклятых врагов священника, почувствовали жалость. Те самые женщины, которые еще недавно хихикали, смотрели и слушали со слезами на глазах. Пристав снова призвал публику к порядку, но тщетно — со всех сторон доносились всхлипы и рыдания. Лобардемон встревожился. Все происходящее противоречило плану. Барон лучше, чем кто-либо другой, знал, что Грандье неповинен в преступлениях, за которые его будут пытать и сожгут. Но в то же время, на основании многостраничных показаний, кюре был официально и законно признан колдуном. Так решили тринадцать судей. Значит, не так уж он невиновен. По правилам, ему сейчас следовало бы рыдать от отчаяния или изрыгать проклятия, отрекаться от дьявола или хулить Бога, уготовившего ему дорогу в ад. А вместо этого негодяй вел речи, уместные лишь для добрых католиков. Он будоражил чувствительной публике сердца, являя пример истинно христианского смирения. Мириться с этим было нельзя. Что скажет его высокопреосвященство, если узнает, каким безобразием закончился тщательно подготовленный процесс? И Лобардемон как человек действия принял единственно возможное решение.

— Очистить зал, — приказал он.

Приставы и лучники бросились выполнять приказ. Возмущенных дворян и их дам выставили в коридор, двери за ними захлопнулись. Остались только Грандье, стража, судьи, два монаха и несколько чиновников.

После этого Лобардемон обратился к осужденному. Пусть признает свою вину и выдаст соучастников. Лишь в этом случае судьи согласятся подумать, не смягчить ли суровость приговора.

Священник ответил, что не может назвать соучастников, ибо никогда их не имел, да и в преступлениях сознаваться не станет, потому что невиновен…

Но Лобардемону требовалось признание, чистосердечное и безоговорочное — иначе не удастся заткнуть рот сомневающимся и очернителям. Барон внезапно сделался ласков и вкрадчив. Он велел развязать Грандье руки, вынул из карман лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и протянул осужденному. Достаточно поставить подпись, и необходимость в пытках отпадет.

По всем обыкновениям, осужденный преступник должен был обеими руками ухватиться за такое предложение. Например, Жоффриди, марсельский колдун, подписал все, что от него требовалось. Но Грандье отказался играть по правилам.

— Простите, ваша милость, но я этого делать не стану, — сказал он.

— Всего лишь один росчерк пера! — взмолился Лобардемон.

Когда же Грандье сказал, что совесть не позволяет ему лгать, королевский комиссар проявил красноречие: Грандье должен пожалеть свое несчастное тело и свою заблудшую душу, должен оставить дьявола с носом и примириться с Господом, Которому нанес тяжкую обиду.

Согласно свидетельству отца Транкиля, Лобардемон даже плакал, взывая к зачерствевшему сердцу грешника. Можно не сомневаться, что святой отец писал правду. Приспешник кардинала Ришелье был щедро наделен «слезным даром». Те, кто присутствовал при последних часах Сен-Мара и де Ту[66], рассказывали, что Лобардемон лил крокодиловы слезы над молодыми людьми, которых только что приговорил к смерти. Но на Грандье слезы, как и угрозы, не подействовали — он отказался подписать фальшивое признание. Для Лактанса и Транкиля это упорство стало еще одним доказательством вины осужденного. Сам Люцифер заткнул ему уста и ожесточил его сердце.