То, что начиналось как простая истерика, при содействии Миньона, Барре, Транкиля и остальных, превратилось в грандиозное шоу. Многие из современников понимали это. «Предположим, здесь нет мошенничества, — пишет автор упомянутого выше анонимного памфлета. — Но следует ли из этого, что монахини действительно одержимы? А может быть, поддавшись глупости и игре воображения, они выдумали свою одержимость?» Далее автор пишет, что такое происходит вследствие трех причин. Во-первых, монахини слишком много постятся, слишком много размышляют об аде и Сатане. Во-вторых, толчок воображению нередко дает духовник, уверяющий своих подопечных, что их искушают дьяволы. И в-третьих, когда духовник видит, что монахини ведут себя странно, то по своему невежеству может вообразить, будто они околдованы, а затем немедленно убеждает в том же самом и своих духовных дочерей. Наша история явно относится к последнему из этих трех разрядов. Подобно отравлениям вследствие лечения ртутью или сулемой, или же отравлению лекарствами, частому, явлению наших дней, луденская эпидемия стала своего рода «ятрогеничной» болезнью, то есть была вызвана лекарями, слишком усердно пекшимися о здоровье больного. Вина экзорцистов тем более велика, если вспомнить, что их методы находились в прямом противоречии к правилам, установленным самой церковью. Согласно этим правилам, экзорцизм следовало производить без посторонних, причем запрещалось предоставлять слово самим бесам. Если же они заговорят, им не следовало верить, любые их утверждения следовало воспринимать с презрением. В Лудене же монахинь выставляли на потеху толпе, демонов выслушивали самым подробным образом, о чем бы они ни говорили, будь то секс или духовные материи. Все заявления бесов протоколировались и воспринимались как святая правда. Возникает ощущение, что дьяволов в Лудене принимали, словно знатных гостей из иного мира, а словам их верили, как Библии. Если же бесы святотатствовали или говорили непристойности, зрители относились к этому с пониманием: что ж, такой уж у них, нечистых, обычай. К тому же святотатства и непристойности привлекали публику. Верующие впитывали их как губка, а на следующий день зрителей приходило еще больше.

Аттракцион и в самом деле удался на славу: чудовищные кощунства, грязнейшая ругань, а к тому же еще невероятные конвульсии, при исполнении которых монахини достигли поистине акробатического совершенства. С левитацией ничего не вышло, поскольку взлетать в воздух добрым сестрам не удавалось, но зато на полу они показывали чудеса мастерства. Де Нион пишет, что иногда «они могли завернуть левую ногу через плечо и коснуться щеки. Иные же дотрагивались кончиком ноги до носу. Были и такие, кто растягивал конечности, садился на пол, и было видно, что между их чреслами и полом нет ни малейшего зазора. Однажды мать-настоятельница так растянула ноги, сев на пол, что при росте немногим более четырех футов расстояние между кончиками ее ног составило целых семь футов». Когда читаешь подобные описания, приходишь к заключению, что в женской душе религиозность преспокойно уживается с эксгибиционизмом. Для Вечной Женственности свойственно желание выставлять себя напоказ; жадное внимание публики стимулирует энтузиазм лицедейства. Надо полагать, что у монахинь, заточенных в стенах обители и не избалованных всеобщим вниманием, эта амбиция была особенно развита. Благодаря семи бесам и стараниям каноника Миньона, мать-настоятельница запросто демонстрировала гимнастический шпагат.

Судя по всему, урсулинкам самим очень нравились их акробатические свершения. Де Нион пишет, что, хотя бесы мучили несчастных по меньшей мере дважды в день на протяжении долгих месяцев, женщины отнюдь не жаловались на здоровье. Наоборот, «те из них, кто отличался хрупким здоровьем, теперь заметно округлились». Танцовщица из кабаре и стриптизерша, запрятанная в глубинах женской души, получила возможность вырваться на поверхность, и можно предположить, что эти бедные девушки, не очень-то пригодные для молитвенного созерцания, в эти месяцы были по-настоящему счастливы.

Но их счастье, увы, не было безоблачным. Временами оно омрачалось периодами раскаяния. Иногда монахини вдруг осознавали, в каких бесчинствах они участвуют и сколь жестоко они карают несчастного человека, ставшего объектом их любовных фантазий. Мы видели, что еще 26 июня сестра Клэр высказала жалобу на то, как обходятся с ней экзорцисты. 3 июля в часовне замка та же монахиня внезапно разрыдалась и, всхлипывая, объявила, что все обвинения, выдвинутые ею против Грандье на протяжении предшествующих недель, — ложь и клевета, а действовала она по прямым указаниям святых отцов Лактанса, Миньона и кармелитов. Четыре дня спустя во власти еще более сильного раскаяния, сестра Клэр взбунтовалась и попробовала убежать, но ее схватили у ворот церкви и, брыкающуюся, обливающуюся слезами, доставили обратно, к священникам. Вдохновленная примером мятежницы, другая монахиня, сестра Агнесса (та самая красотка, которую Киллигрю год спустя увидит ползающей у ног капуцинов), воззвала к зрителям, пришедшим поглазеть на ее стройные ножки. Со слезами Агнесса умоляла их избавить ее от рабского служения экзорцистам. Однако последнее слово всегда принадлежало попам. Мольбы Агнессы и угрызения совести Клэр — все это, конечно же, было представлено как происки дьявола, покровителя и защитника Грандье. Если монахиня отказывалась от показаний в адрес обвиняемого, это красноречивым образом свидетельствовало, что ее устами говорит Сатана, а прежние обвинения были чистейшей правдой.

Удачнее всего эта логика работала применительно к настоятельнице. Один из судей составил краткий перечень преступлений Грандье. В шестом параграфе этого документа читаем: «Из всех испытаний, обрушившихся на бедных сестер, самые диковинные выпали на долю матери-настоятельницы. На следующий день после того, когда она дала свои показания, в то самое время, как господин де Лобардемон допрашивал другую монахиню, настоятельница вышла во двор монастыря, облаченная в одну рубашку, и простояла там два часа, под дождем, с непокрытой головой, держа в руке незажженную свечу, а на шее у нее висело вервие. Потом, распахнув двери гостиной, она бросилась на колени перед господином де Лобардемоном и объявила, что хочет покаяться в злобных обвинениях, выдвинутых ею против Грандье, который на самом деле невиновен. Потом, выбежав, она привязала себя вервием к дереву в саду и повесилась бы, если бы ее не спасли прочие сестры».

Нормальный человек понял бы, что настоятельница раскаивается в своих клеветнических измышлениях и страдает от мук совести. Но только не господин де Лобардемон! Ему сразу же стало ясно, что это спектакль, устроенный то ли Валаамом, то ли Левиафаном, а причиной всему — колдовские чары, насланные обвиняемым. Теперь, после признаний сестры Иоанны и попытки самоубийства, вина Грандье стала еще более несомненной.

Спасения для монахинь не было. Они сами построили для себя тюрьму из чувственных фантазий и лжи. Теперь эта ложь превратилась в непререкаемую правду. Кардинал зашел так далеко, что обратной дороги для него не было. К тому же отказываться от своих показаний для урсулинок было небезопасно. Тем самым они обрекли бы себя на кару как в этом мире, так и в следующем. Поэтому после колебаний все они, как одна, предпочли снова встать на сторону экзорцистов. Святые отцы уверили их, что муки совести — не более чем происки Нечистого. То, что кажется монахиням ложью, на самом деле — истиннейшая и непорочнейшая из истин. Церковь готова подтвердить правоту всех обвинений. Монахини слушали, успокаивались, начинали верить. Когда же самообман становился невозможным, на помощь приходило безумие. На уровне реальности спастись из этого ада урсулинки не могли. Но зато они могли подняться ввысь, устремившись душой к Господу.