– Подумает, что я навязываюсь… – ему казалось, что он где-то видел мистера Френча. Хемингуэя устроили на ночлег в офицерском блиндаже. Девушку поместили в маленький закуток, где обычно останавливались посланцы из штаба фронта, из Барселоны. Вечером они сидели за кофе. На позициях был сухой закон. Виллем, горько подумал:

– В Барселоне вина выпью. Хотелось бы водки, нашей, из Мон-Сен-Мартена. Только где водку взять? Просто, чтобы забыть о ней… – в полку имелась старая, расстроенная гитара.

Виллем ушел приводить в порядок закуток. Ему не хотелось, чтобы гостья замерзла. Он принес печурку, нашел несколько чистых одеял и взял со своей постели подушку.

– Я обойдусь, – решил Виллем, – а ей надо спать с удобствами. Она девушка… – он заставил себя не думать о том, что может оказаться, под ее форменной рубашкой, под старым свитером.

Он вышел на вечерний мороз, под огромное, хмурое небо. В свисте ветра, в снегу, Виллем лично принес в закуток два ведра ледяной воды из речушки, в миле от позиций. Виллем предполагал, что девушка захочет вымыться. Он следил за печуркой. Из большого блиндажа, по соседству, доносилось высокое, красивое сопрано:

Ей подпевали, хором. Гитара замолчала, она провела пальцем по струнам:

– Испанская песня, для вас, товарищи. Старая, народная… – Виллем прислонился к обложенной деревом стене закутка. Вода в ведре закипала.

Она пела о Вороне и его возлюбленной. В библиотеке, в замке его светлости, в Банбери, хранились старые, искусно вычерченные карты. Виллем видел портрет Ворона, в морском сражении, при Картахене, где он погиб.

– Дядя Джон нам пел… – Виллем поменял ведро на новое, – я помню. Странно, где я все-таки ее встречал? Лицо знакомое… – за стенами блиндажей свистела метель. Раскачивалась тусклая лампочка. В части установили генератор. При строительстве линий укрепления, Виллем заметил: «Мы здесь ненадолго, но не стоит при свечах сидеть». Электричество, правда, экономили. В десять вечера блиндажи погружались в темноту. Он услышал звук шагов:

– Надо книгу принести. Когда я еще ее увижу? Она так хорошо пишет… – мужчина пошел в свой блиндаж. Вернувшись, Виллем застал мистера Френча в закутке, на койке, с гитарой в руках.

Виллем помялся на пороге:

– Здесь горячая вода, сеньора, то есть, простите, мистер Френч. Я подумал, что… – тяжело вздохнув, он протянул девушке «Землю крови»:

– Окажите мне честь, пожалуйста. То есть, если вы не хотите… – почти испуганно добавил Виллем: «Вам, наверное, часто таким досаждают».

В закутке было почти жарко. Она сбросила куртку. Розовые губы улыбались. Она не отказала.

Виллем следил за длинными, изящными пальцами. Она писала автоматической ручкой:

– Чернила замерзли… – девушка подняла прозрачные, светло-голубые глаза, – но теперь оттаяли. Спасибо, товарищ, – мистер Френч обвела рукой закуток, – что позаботились обо мне… – Виллем, едва дыша, принял книгу:

– Товарищу де ла Марку, с любовью, от автора… – на месте подписи был смутно знакомый росчерк.

– С любовью… – повторил себе Виллем:

– Такое ничего не значит. Она, наверное, всем это пишет… – он вздрогнул. Зазвенела гитарная струна.

– Я вам спою, – сказала девушка тихо, – на моем родном языке, английском. Вы, может быть, знаете песню… – Тони, едва не добавила: «кузен».

Виллем знал.

Дядя Джон склонял светловолосую голову над гитарой: «And he shall be a true love of mine…». Виллем помнил высокую девочку, костер, картошку в золе, у палаток, на берегу реки Червелл, помнил белого пони и веселый смех:

– Семейная традиция, кузен Виллем. Мы в Банбери, как говорится:

– To see the fine lady upon the white horse… – она пела, глядя прямо на него. Виллем прошептал:

– Но вы, то есть ты умерла. Ты погибла в бомбежке, в Мадриде. Антония, Тони… – он шагнул к девушке. Тони выдохнула:

– Нет, Виллем, я жива. Жива, и буду жить… – отложив гитару, она поднялась, коснувшись его руки.

– Как сердце бьется, – понял Виллем, – это мое. Или ее? Нет, мое. Какая разница, понятно, что это навсегда… – лампочка, помигав, потухла:

– Тони, Тони, неужели я… – у нее были ласковые губы. Виллем понял:

– Я ее сердце слышу. Даже сквозь ветер, сквозь метель… – он приник к белокурым волосам, Тони обняла его:

– Да, мой милый. Сразу, как только я тебя увидела, и навсегда… – у него были крепкие, надежные руки. Тони, успокоено, закрыла глаза: «Навсегда».

Гауптштурмфюрер фон Рабе приехал в Барселону с надежным, французским, сделанным в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе, паспортом. По дороге он заглянул в Париж, навестить, как весело думал Макс, большую любовь.

Готовя командировку, фон Рабе с неудовольствием узнал, что мальчишка, в которого он стрелял, в Мадриде, выжил и вернулся в Лувр. Максу требовалось соблюдать осторожность. Он объяснил Шанель, что в городе проездом и торопится. В рестораны он с женщиной не ходил. Все два дня они провели в апартаментах, над ателье.

Макс хотел проверить, как работает техника. Ателье, весной, посетили ремонтники. В комнатах отказала электрическая проводка. Проблемы произошли из-за перерезанного кабеля. Рабочие все быстро восстановили, предъявив удостоверения компании, с фотографиями и печатью. В немецком посольстве Макс, в подвале, следил за разговорами, ведущимися в ателье. Он удовлетворенно улыбнулся: «Отлично. С мадемуазель Коко я рвать не буду. Она еще пригодится». Операцию в Италии планировали на весну. К неудовольствию рейхсфюрера СС, герр Майорана, наотрез, отказался слушать Шелленберга.

На закрытом совещании, Вальтер хмуро заметил:

– Он, видите ли, ученый. Он политикой не интересуется, и не собирается помогать службам безопасности… – Вальтер махнул рукой:

– Упрямец, каких поискать. Вообще производит впечатление сумасшедшего. Имя фрейлейн Кроу, я, разумеется, не упоминал, – добавил Шелленберг.

Немецкие физики считали, что Энрико Ферми, учитель Майораны, в следующем году получит Нобелевскую премию:

– И поминай, как звали, – подытожил Гиммлер, – на церемонию вручения, в Стокгольм, его не пустить нельзя. Он отплывет в Лондон, или в Нью-Йорк. Скорее, в Нью-Йорк, – Гиммлер хотел выругаться, но сдержался, – американцы привечают ученых. Нам нужна фрейлейн, то есть доктор Кроу, и быстрее… – о докторате, вернее, двух, они узнали из переписки Майораны с Кембриджем. Итальянские коллеги перлюстрировали конверты. В письмах речь шла исключительно о физике, половину текста занимали формулы. Сначала, они хотели показать письма математикам, но Гиммлер заметил: