Кроме Клайва и Салли, я общался лишь с Роландом и Ли Пенроузами. Ли, которая в качестве военного фотокорреспондента освещала деятельность американских войск на территории Германии, сделала целую серию фотографий освобожденного Бухенвальда – по-настоящему сильных снимков, проникнутых гневом и горечью (тогда как мои впечатления от Бельзена были исполнены ужаса и угнетающей темной тоски). От Пенроузов я узнал, что Поль и Нюш Элюары пережили войну, хотя Нюш едва не погибла от истощения.

Постепенно мое положение как художника начало выправляться. Вдохновившись заказами от Геральдической палаты, я придумал и нарисовал сюрреалистические гербы для маркиза де Сада, Захер-Мазоха, Бодлера, Де Квинси, графа Калиостро, Льюиса Кэрролла, Сакко и Ванцетти. Как ни странно, но эта серия пользовалась популярностью – может быть, из-за того, что после войны у людей наступило похмелье после массового помешательства на армейских знаменах и знаках различия. В галерее «Дедал» устроили отдельную выставку моих геральдических опусов. Сэр Альфред Маннингс, президент Королевской Академии, побывавший на вставке, назвал эти работы «мерзкой мазней» и «оскорблением всех приличий». А владелец галереи сказал, что ругательный отзыв от Маннингса – это «счастливый билет» и «беспроигрышный вариант, наподобие солидного счета в хорошем, надежном банке», и так оно и оказалось.

Как-то вечером я зашел справить малую нужду в общественную уборную на Чаринг-Кросс-роуд и только-только пристроился у писсуара, как вдруг из-за двери одной из кабинок раздался голос. Я даже вздрогнул от неожиданности.

– Там есть кто-нибудь?

После секундного колебания, я ответил, что да.

– Вы там один? -Да.

– Тогда возьмите вот это. Это только для вас.

Из-под двери кабинки высунулась тоненькая брошюрка. Я застегнул молнию на брюках, подошел и поднял ее с пола.

Это был памфлет, отпечатанный на желтой бумаге и озаглавленный «За что мы сражались?» – совместное сочинение группы товарищей из Фаланстера* Западного Илинга.

– Возьмите это с собой и внимательно изучите, – велел мне голос из кабинки. – Мы с вами закончили наше дело. Теперь идите.

Мне стало действительно любопытно, за что же мы сражались, по мнению ярых последователей Фурье из Западного Илинга. Вернувшись домой, я открыл книжицу и начал читать. Как я и предполагал, мы сражались за то, чтобы осуществить утопические идеи французского социалиста Шарля Фурье (1772-1837), каковые идеи нашли самый пламенный отклик у авторов памфлета, таких славных и трогательных в своем неумеренном энтузиазме. В идеальной послевоенной Британии, «на обетованной земле для помешанных на сексе», вся территория поделена на фаланстеры; рабочий день длится не более двух часов, так что никто никогда не устанет от своей работы и не проникнется к ней отвращением. Секс тоже считается работой. Мусор собирают дети, одетые в яркие форменные костюмы. Эти детишки, «маленькие эскадроны», ездят верхом на зебрах и трубят в трубы, и поэтому они, разумеется, обожают свое занятие. На работу и с работы люди ездят на антильвах, полумеханических существах, сочетающих в себе черты и свойства автомобилей и львов. Путешествия по морю происходят на антикитах. В зонах отдыха устроены музеи, где экспонатами выступают живые мужчины и женщины, с гордостью демонстрирующие свои физические достоинства. В обществе всячески поощряются проявления необузданных страстей. В конце памфлета, сразу после почти непечатных ругательств в адрес доклада Бевериджа, читателей приглашали на регулярные собрания Фаланстера Западного Илинга (каждый четверг, в такое-то время, по такому-то адресу). Заинтересованные товарищи также могли написать лично некоему Майлзу Мидвинтеру.

* Фаланстер – в утопии Шарля Фурье, здание или ряд зданий, в которых проживает социалистическая коммуна; собственно социалистическая коммуна.

Я почти соблазнился. Любая случайность – она не случайна, и если мне вдруг представилась возможность познакомиться с людьми, которые в каком-то смысле могли бы стать для меня заменой «Серапионовых братьев», наверное, не стоит ее упускать. Также не исключалось, что в Майлзе Мидвинтере я вновь обрету Неда Шиллингса, перевоплотившегося в новом качестве, отличном от прежнего, но все же вполне узнаваемом. Однако, по здравому размышлению, я пришел к выводу, что сейчас я не в том настроении, чтобы знакомиться с новой компанией: в моем состоянии глубокой депрессии, я все равно бы не смог в полной мере проникнуться легкомысленными идеями нового фурьеризма. Я переслал памфлет Клайву – исключительно из озорства.

Однако меня поразило, что я и вправду чуть было не бросился к илингским фурьеристам. На самом деле, это был очень тревожный знак. Раньше я как-то об этом не думал, а теперь вдруг осознал, как сильно меня тяготит одиночество. Отчасти по этой причине я решил обратиться к психоаналитику. Также меня беспокоила затяжная бессонница: у меня получалось заснуть, только напившись до полного одурения. И самое главное, я по-прежнему надеялся, что однажды мы все-таки встретимся с Кэролайн на улице, и пойдем с пей в кафе или в бар, и я расскажу обо всем, что случилось со мной после нашего расставания: как я упражнялся в гипнозе и чтении по губам в Германии, как пытался найти ее через частного детектива, что я делал в Милтонской клинике, как работал военным художником в КВХ, чем занимался после войны. Я расскажу обо всем, может быть, даже о нашем романе с Моникой. Но сперва мне хотелось испробовать историю своей жизни на ком-то другом. Мне нужен был кто-то, кто меня выслушает, поймет и оправдает. Но больше всего мне хотелось взглянуть на себя со стороны, глазами непредвзятого постороннего. Мне хотелось освободиться от собственной довлеющей самости, выйти наружу, бросить небрежный взгляд через плечо и увидеть себя. Потому что в последнее время меня не покидало гнетущее ощущение, что я заперт в себе, как в ловушке; заживо похороненный в собственном теле, я мог сколько угодно кричать, надрывая голос, но никто бы меня не услышал.

Доктор Уилсои вел прием в кабинете, расположенном на цокольном этаже в его доме в Свисс-Коттедже. На стенах висели репродукции гравюр Уильяма Хогарта из цикла «Распутница». В углу стояла большая сумка с клюшками для гольфа, и добрый доктор сразу поинтересовался, играю я или нет, и, похоже, был разочарован, когда я ответил, что нет. Я приходил к нему дважды в неделю: ложился на мягкий диванчик и говорил, глядя на деревья за окном, а доктор Уилсон сидел на стуле у меня за спиной и что-то записывал в маленькую тетрадку. Он был очень похож на Дональда Мелдрума, только без бакенбард и усов, и чуть ниже ростом, и не такой шумный. Он был словно улыбка без кота. За тем небольшим исключением, что доктор Уилсон никогда не улыбался. Впрочем, как я уже говорил, он сидел у меня за спиной, так что, может, он и улыбался, просто я этого не видел.

– Что надо делать? – спросил я на первом сеансе. – О чем говорить?

– Говорите, о чем хотите.

– Но я не хочу ни о чем говорить.

После чего воцарилось молчание. Минут через десять я сдался.

– А мне разве не надо рассказывать о своих снах?

– Ну, если хотите.