так вышло. Сказал, что у нее отличная память. И оказалось, что уже несколько недель Софи постоянно искала информацию о кандидатах из нашего округа.

Софи смотрит на меня с сияющей улыбкой.

– Несколько недель! Она самостоятельно разбиралась с их предвыборными программами. Потому что ей не все равно. И это спустило меня с небес на землю. – Пауза. – Понимаете, сейчас странное время для того, чтобы взрослеть. Так тяжело осознавать, что тебе двенадцать, тринадцать, пятнадцать или семнадцать – достаточно лет, чтобы понимать, что происходит, но слишком мало, чтобы голосовать. Однако… пускай тебе нельзя водить машину. Зато можно звонить по телефону и развешивать плакаты… кстати, об этом: возможно, вы захотите после заглянуть в туалеты. Там вас ждут… кх-м. Материалы для ознакомления. Прости, мам.

Мама приподнимает брови. Но по-прежнему улыбается.

– Я знаю, кажется, что этого недостаточно. Кажется, плохое перевешивает. Очень легко почувствовать себя беспомощным. – Я поворачиваюсь к Софи и встречаю ее искренний взгляд. – Но когда я вижу, как Софи идет к своим целям, во мне крепнет надежда. Софи, я горжусь тем, что я твой брат.

Софи морщит нос и слабо улыбается. Она сидит на другом конце комнаты, но я все равно вижу, как сияют ее глаза.

– Так вот. Кх-м. Это… а, подождите! Baruch ata, Adonai Eloheinu, melech ha’olam, hamotzi lechem min ha’aretz[28]. Аминь. Теперь можно есть!

– Я не знала, что ты говоришь на иврите, – улыбается мне Майя. Мы стоим на танцполе. Не танцуем… то есть мы танцуем, но не вдвоем: с нами и парни, и Рейчел. Даже Гейб ненадолго отклеился от телефона, чтобы составить нам компанию. После первой перемены блюд диджей услаждает уши маминых друзей песнями вроде Take On Me, Sugar, Sugar и Walking On Sunshine.

– Я помню только хамотзи. И еще одно слово. Iparon. Это «карандаш».

– Я учту, – смеется Майя, дотрагиваясь до моей руки.

Внутри у меня все искрит и переливается, я чувствую себя стаканом с газировкой. Как все это возможно? Не могу поверить, что я здесь, с Майей. Не могу поверить, что она хочет меня поцеловать. Не могу поверить, что выжил после тоста на бат-мицве Софи. И не просто выжил!

По-моему, у меня отлично получилось.

Диджей ставит медленную песню – это Unchained Melody, – и все в комнате, клянусь, слышат, как колотится у меня сердце. Кажется, они даже развернулись в мою сторону. Незнакомые мне еврейские бабушки, друзья семьи, другие люди. Подружки Софи – эти-то точно развернулись. Я словно оказался в лучах прожекторов.

Фелипе и Нолан обнимают друг друга, покачиваясь в такт.

– Медлянец? – предлагает Майя.

Я смотрю на нее, пытаясь отдышаться.

– Конечно.

Она подходит ближе, кладет руки мне на плечи, переплетает на моей шее пальцы. Я обнимаю ее за талию. И вот мы уже так близко, что едва не соприкасаемся лбами. Я втягиваю носом цветочный запах ее волос и стараюсь удержать в памяти каждое из этих бесценных мгновений. То, как ее лицо склоняется к моему. Как шуршат над нами бумажные гирлянды.

Как напряженно звучит голос Майи.

– По-моему, на нас все смотрят, – говорит она. – Или я сошла с ума?

– Я себя так весь вечер ощущаю, – тихо смеюсь я.

– Наверное, я просто волнуюсь. – Она закусывает губу. – Прости, что я неясно выразилась, когда мы были в той комнате. Мне сложно… Но на самом деле… Бог мой, Гейб на нас смотрит и улыбается.

– Я его удушу.

– И не только он. Все и правда смотрят!

Я киваю.

– Зато теперь я понял, почему Софи так настаивала на отдельной комнате для подростков.

Пока официанты разносят основные блюда, мама проскальзывает за наш стол и кладет руку мне на плечо.

– Как у вас дела?

– Отлично! – отвечает Майя.

– Джейми, все прошло чудесно! Мне понравился тост…

– Погоди, серьезно?

– Да, серьезно, – смеется мама. – Пускай ты и говорил о политике, это было к месту. И ты выглядел очаровательно. Я так горжусь тобой. Вами обоими. – Она поворачивается к Майе. – Вы так усердно работали этим летом. Майя, если родители не купят тебе машину, я буду очень расстроена. Идея отличная! Это хорошая цель, к которой можно стремиться.

У меня все замирает внутри. Машину?

Майя тоже цепенеет. Потом опускает взгляд на тарелку.

– Думаю, уже можно сказать, что агитация оказалась занятием более интересным, чем вы могли подумать. Все в выигрыше, – улыбается мама, треплет нас по плечам и оборачивается к Фелипе.

Майя поднимает на меня глаза.

– Джейми…

– Родители пообещали, что купят тебе машину, если ты присоединишься ко мне на агитации, – говорю я, и ее глаза гаснут. – Но это нестрашно, – быстро добавляю я. – Тебя легко понять. Машина – дело такое…

– Нет! Джейми! Я не поэтому ездила с тобой. Точнее, поначалу-то да, но потом…

– Тебе не обязательно объяснять.

– Но я хочу объяснить. – Майя ловит под столом мою руку и снова переплетает наши пальцы. – Да, сначала мне это не нравилось. Мама заставила меня ездить. Но потом то, что мы делали, стало важным, значимым, понимаешь? Помнишь того расиста? А еще поправка № 28 и все эти Купа Трупа…

– Ну да.

– Честное слово, дело было не в машине. – Она крепче сжимает мою руку. – Я почувствовала, что мы можем все изменить… и мне нравилось просто быть с тобой. Как ты заметил.

– Я заметил. То есть. Как не заметить.

– Как же все-таки сложно, – тихо бормочет она.

– Что именно?

– Сидеть сейчас в полном людей зале. А не сбежать с тобой в ту комнату, где нет пальто.

– А… – выдыхаю я. – Ничего себе.

После ужина Софи и ее друзья исчезают в комнате для подростков, но, кажется, не проходит и пяти минут, как их выгоняют оттуда на хору, танец-хоровод. Мы все беремся за руки и – шаг вперед, шаг назад, круг за кругом. Я держу Майю за руку, и голова у меня кругом идет от счастья. Я ощущаю себя частью древнего ритуала, который существует уже много веков. Сейчас я чувствую себя евреем. Не думаю, что это чувство рождалось во мне так остро с тех пор, как я увидел на бампере Фифи. Но сейчас все иначе. Совершенно наоборот.

Потом хоровод останавливается, все делают шаг назад – все, кроме самых мускулистых маминых друзей. Диджей приносит стул, Софи садится на него, а потом цепляется за сиденье и пищит, когда ее поднимают вверх. После нее наступает мамина очередь. И моя. На своей бар-мицве я мог думать только о том, как много людей там, внизу. Как много людей на меня смотрят. Но сегодня я вижу только Майю.

И стоит моим ногам коснуться земли, я бегу прямо к ней. Сцепившись локтями, мы танцуем в центре круга.

– Джейми, честное слово, – выдыхает она, запыхавшись, – на нас все смотрят.

– Потому что мы…

– Нет, потому что мы в центре круга. Смотри!

Я оглядываюсь, не прерывая танца, и сердце тяжело подскакивает в моей груди. Майя права. Подружки Софи открыто на нас таращатся. И хихикают. И держат в руках телефоны. Мэдди смотрит только на Майю, и в глазах у нее стоят слезы.

– Очень странно, правда? – говорит Майя. – Мне ведь не кажется?

– Точно не кажется.

Все меняются партнерами, и я оказываюсь рядом с Софи.

– Ну привет, – говорит она, цепляясь за мою руку.

– Почему твои друзья так на нас смотрят? – Я сразу перехожу к делу.

Я готов к тому, что она начнет отпираться. Или скажет, будто мне показалось. Но она пожимает плечами и прямо отвечает:

– Так это из-за фотографии, наверное.

– Какой фотографии? – холодею я.

Направление танца меняется, из динамика по-прежнему звучит «Хава Нагила». Но я ее не слышу.

– Которую сделала Мэдди, когда вы целовались, – объясняет Софи. – Гейб выложил ее в бабушкин аккаунт. И в аккаунт Россума. По-моему, она тоже завирусилась.

Я останавливаюсь.

Целовались? Но мы же не… мы не целовались. Поверьте, я уже несколько недель думаю об этом. Если бы мы поцеловались, я бы заметил. Но что тогда сфотографировала Мэдди? И почему Гейб смотрел ее снимки?

И выложил…

Ох. Нет.

Трясущимися руками