интимными летом 1796 года, когда Двор переехал в Царское Село. В июне того года Александр разместился со своим малым двором в специально построенном для него по проекту архитектора Дж. Кваренги Александровском Дворце, расположенном в некотором удалении от помпезного Екатерининского Дворца. Уместно заметить, что именно Александровский Дворец явился любимым домом Семьи Последнего Русского Царя Николая II (1868–1918), а после Февральской революции 1917 года Семья Царственных Страстотерпцев пребывала здесь под арестом пять месяцев…

К этому времени князь Чарторыйский стал адъютантом Великого князя Александра и по должности общался с ним ежедневно. Но помимо должности, существовала тесная дружеская привязанность, и после окончания дневных занятий, вечерами, Александр приводил князя в свои апартаменты, где за ужином в приятной беседе они проводили еще несколько часов. Ужины были совершенно интимного свойства; стол накрывали на три персоны, причём состав ужинающих никогда не менялся: Александр, Елизавета и князь Адам.

Елизавету первоначально «фраппировали»[25] подобные посиделки, тем более что Александр нередко, извинившись, ложился спать, заставляя жену «продолжать беседу» с князем. Она и продолжала. Неизвестно, что являлось предметами этих бесед; наверное, молодая княгиня и молодой князь беседовали не только о торжестве «свободы» в мире или о восстановлении Польши, тема, волновавшая сердца всех «поляков-патриотов», к числу которых относился и Чарторыйский.

Имея в виду 1796 год, графиня В.Н. Головина написала, что Елизавета Алексеевна тяжело страдала от ухаживаний старшего из Чарторыйских. Особенно её тяготила «перемена в своём муже; каждый вечер она была вынуждена терпеть в своем семейном кругу присутствие человека, явно влюбленного в неё, со всеми внешними признаками страсти, которую, как казалось, Великий князь поощрял».

Графиня описала эпизод, свидетелем которого являлась. Фрейлина Елизаветы Алексеевны Головина прожила в Александровском Дворце на втором этаже, а Великокняжеская чета – на первом. Однажды вечером Головина увидела в проёме окна одинокую фигуру Елизаветы и подошла к ней и поинтересовалась, почему она сидит в одиночестве, притом что Александр недавно вернулся вместе с Чарторыйским. «Я предпочитаю быть одной, – ответила Великая княгиня, – чем ужинать наедине с князем Чарторыйским. Великий князь заснул у себя на диване, а я убежала к себе и вот предаюсь своим далеко не веселым мыслям».

Елизавета боролась, как могла: убегала, рыдала, закрывалась в своем будуаре, но Александр Павлович был неумолим и навязывал жене общество князя Адама снова и снова и постоянно пользовался одним и тем же приемом: при удобном случае ускользнуть, чтобы оставить жену и Чарторыйского наедине. Пошли разговоры; при Дворе не могло это остаться незамеченным. Все же, кто хоть намёком давал понять Александру, что в его доме творится «непонятное» и «неподобающее», тут же становился врагом.

Неизвестно, насколько в эту историю была посвящена Екатерина и была ли она ей известна вообще. Последние месяцы своей жизни она мало во что вмешивалась, но невозможно предположить, чтобы она осталась в стороне от столь скандального «брака втроём». В конце её царствования при Дворе уже шушукались, что Александр – «неспособный мужчина», и это было тяжело слышать. Она его так любила, так им гордилась, и вот на тебе: полный конфуз. Но настоящий конфуз наступил позже, когда Екатерины II уже давно не было в живых.

Почти через пять лет после замужества, 18 мая 1799 года, в Павловске Елизавета Алексеевна разрешилась от бремени девочкой, которую в честь Марии Фёдоровны окрестили Марией. Через несколько недель после появления на свет малютки слухи о связи Елизаветы с Чарторыйским вдруг получили, так сказать, визуальное подтверждение. Император Павел и Императрица Мария Фёдоровны были смущены одним обстоятельством: у белокурых родителей родился темноволосый ребёнок. Сохранилось свидетельство, что Император обратился с вопросом к статс-даме графине Шарлотте Ливен (1743–1828): «Мадам, верите ли Вы, что у блондинки жены и блондина мужа может родиться ребёнок-брюнет?» Ливен прекрасно тут же всё поняла и дала «исчерпывающий» ответ: «Государь, Бог всемогущ!» Эту истину Император знал и без госпожи Ливен, но факт оставался фактом необъяснимым; давние смутные и грязные слухи, которым Павел ни мгновения не верил, вдруг начали приобретать правдоподобный характер. Князь же Адам Чарторыйский являлся жгучим брюнетом…

В Царской Семье разыгралась драма. Император Павел всегда считал, что устои брака священны и уж тем более в том случае, если супруги – члены Императорской Фамилии. Случай с Екатериной II являлся нонсенсом, который имел объяснение, но не имел оправдания. И тут вдруг возникает предположение, что внучка Императора – незаконнорождённое дитя! Императрица Мария Фёдоровна была вообще категорически нетерпимой ко всему, что нарушало придворный этикет или хоть как-то умаляло престиж верховной власти. Слух о неверности Елизаветы её больно ранил, и именно Императрица «раскрыла глаза» Павлу на сомнительность происхождения внучки. Она занялась тщательным «расследованием».

В Павловске в августе 1799 года трёхмесячный ребенок был доставлен к бабушке, которая затем отнесла его в кабинет к Императору. Когда она вышла, то Павел Петрович находился в состоянии сильного возбуждения, что перепугало даже Ивана Кутайсова. Император приказал немедленно призвать вице-канцлера графа Ф.В. Ростопчина (1763–1826), и «Иван», исполняя приказание, сказал Ростопчину: «Боже мой, зачем эта несчастная женщина (Мария Фёдоровна. – А.Б.) пришла расстраивать его своими сплетнями!» Сплетни были слишком серьезными, чтобы на них не реагировать. Как передает графиня В.Н. Головина, Ростопчин услышал следующий монолог Самодержца: «Идите, сударь, и напишите как можно скорее приказ о ссылке Чарторыйского в Сибирский полк. Моя жена сейчас вызвала у меня сомнения относительно мнимого ребёнка моего сына. Толстой знает это так же, как и она». Ссылка на то, что гофмаршал граф Н.А. Толстой (1765–1816) «знает», свидетельствовало о том, что при Дворе уже все осведомлены.

Ростопчину удалось убедить Государя, что столь резкое и открытое изгнание князя в дислоцированный в Сибири полк, станет публичным признанием скандала. Потому лучше отправить Чарторыйского менее эпатажно в тихую и пристойную ссылку. Выход был найден: Чарторыйский получал назначение представителя при Сардинском Короле. Он должен был в течение нескольких дней покинуть Петербург и отбыть в Турин, где в то время пребывал Сардинский Король.

Известие потрясло не только Чарторыйского, но и Великого князя Александра Павловича, который тем не менее не счёл возможным вступиться за своего друга.

Как написал князь Чарторыйский в своих «Записках», «это неожиданное назначение, которое застало меня совершенно врасплох, сильно меня огорчило. Естественно, мне было особенно тяжело расставаться, быть может на долгое время, с Великим князем, к которому я был искренне привязан, и с теми немногими друзьями, дружба с которыми была для меня большим утешением на чужбине». Ничего больше князь не написал, «грязную сплетню» не опровергал, а имя Елизаветы Алексеевны