– Дело не в этом. Просто… просто…

– Что именно?

От бессилия я закрываю глаза, растираю виски и глубоко вздыхаю. Я пытаюсь разобраться в своих мыслях и чувствах, чтобы адекватно объяснить то, что я хочу сказать.

– Просто в последнее время моя дочь не выносит меня рядом с собой, – наконец признаюсь я.

– Что заставляет тебя так думать?

– Она только и делает, что плачет. – Я кладу руки одна под другую, чтобы не ковырять ногти. – Как бы я ни старалась ее успокоить. Как будто… как будто она ненавидит меня.

Доктор Кэллоуэй откидывается на спинку стула.

– Я уверена, что это не так.

Внезапно я встаю и начинаю расхаживать по комнате.

– А я говорю, что ненавидит. В последнее время, всякий раз, когда я смотрю ей в глаза, она как будто не узнает меня. Как будто я для нее чужая.

– Что ты из-за этого чувствуешь?

– Это ужасно! – взрываюсь я.

– Я имею в виду, ты тоже чувствуешь, что отдаляешься от нее?

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к ней.

– Да.

– И поэтому ты считаешь себя плохой матерью, – говорит она.

Я взволнованно киваю головой.

– Да, конечно.

– У тебя нет причин для беспокойства. – Я бросаю на нее колючий взгляд. Но она лишь улыбается. – Я серьезно. В данный момент ты испытываешь сильное давление, заново переживаешь эпизоды своего прошлого, что не всегда бывает легко во второй раз.

Я провожу рукой по волосам. Я хочу кричать. Хочу плакать. Хочу смеяться. Хочу одновременно делать все и ничего.

Это полная бессмыслица, но сейчас во мне все не имеет смысла.

Доктор Кэллоуэй поворачивает листок и подталкивает его ко мне. Даты и слова сливаются воедино. Я ничего не могу разобрать. Точно я знаю лишь одно: эта временная шкала – безумие в цифрах.

Зачем я это сделала? Зачем открыла ящик Пандоры? Неужели моя жизнь здесь настолько плоха, что я добровольно подвергаю себя этим пыткам?

Так много вопросов, и я не могу дать ни одного честного ответа.

– Я теряю рассудок. Я действительно теряю рассудок, – говорю я, зарывшись лицом в ладони.

После нескольких секунд молчания мои руки безвольно свисают по бокам. Я поднимаю голову.

Доктор Кэллоуэй не произносит ни слова. Ее глаза пусты. Никакого осуждения. Никакой жалости. Но, если честно, на каком-то уровне она должна думать, что я ненормальная. Как и другие врачи.

– Вы считаете меня сумасшедшей?

– Точно нет. Никто не сумасшедший. А вот мир – да, сошел с ума. У всего есть ярлык и место. Но невозможно загнать чувства и реакции каждого в рамки. Особенно реакции. Все люди разные, и каждый по-своему реагирует на ситуацию. Ты невероятно строга к себе. Если бы кто-то вернулся в свое прошлое и был вынужден смотреть и на хорошее, и на плохое, и на уродливое, он бы чувствовал то же самое.

Похоже, она пытается меня утешить. Или применяет ко мне обратную психологию. В данный момент это не имеет значения.

– Вы так думаете? – спрашиваю я.

Доктор Кэллоуэй кивает.

– Конечно. Если честно, я считаю, что ты держишься прекрасно.

Мне очень хочется ей верить. Но мне страшно.

– Ты можешь и дальше это делать, – мягко говорит она. – Ты уже пережила свое прошлое. И можешь сделать это снова.

Я ловлю себя на том, что киваю. Надежда, которая умирала внутри меня, медленно возвращается к жизни.

– Ну что, посмотрим еще фотографии? – осторожно спрашивает она.

– Да, посмотрим еще.

Первое фото – положительный тест на беременность. Сфоткать тонкую полоску бумаги – это просто смех, на грани полной глупости. На миг я возвращаюсь в тот момент. Тест лежал у меня на коленях. Мои руки так сильно дрожали, что мне пришлось сделать несколько снимков, прежде чем получился тот, который не был расплывчатым. На третьем фото мы с матерью сидим за столом на каком-то мероприятии. Мои щеки горят румянцем, и хотя я сижу, невозможно не заметить мой растущий живот, выпирающий под темно-фиолетовым платьем.

Темп ускоряется. Доктор Кэллоуэй меняет снимки так быстро, что одна фотография вываливается из стопки и падает на пол. Я наклоняюсь, чтобы ее поднять. А когда переворачиваю ее, кричу.

По крайней мере, мне так кажется.

В ушах начинается звон, кровь холодеет. Мой разум умоляет меня не смотреть, но я не могу. Все, что я вижу, – это труп. Он лежит на набережной, вода плещется о поросший травой берег. Тело сильно разложилось. Кожа коричневая, грубая, словно кора дерева. Черты лица невозможно различить.

Как будто озеро и рыбы объединили силы, чтобы обглодать тело до самых костей. Там, где должны быть глаза, чернеют две темные впадины.

Я дрожащей рукой машу снимком перед лицом доктора Кэллоуэй.

– Что это?

Она встает и выхватывает снимок из моих рук. Когда она хорошо выглядит, ее лицо бледнеет.

– Понятия не имею, как это сюда попало.

Я знаю: именно это фото заставляет всех думать, что Уэс мертв. Могу ли я их винить? Когда он навещает меня, на нем всегда одна и та же одежда, но на снимке его белая рубашка порвана. Рукав куртки тоже разорван и свисает с руки. Один ботинок отсутствует.

– Зачем вам это фото?

– Виктория, я просматривала эту стопку фотографий несколько раз. И эту вижу впервые.

– Это не он. – Я быстро качаю головой. – Это не Уэс. Это не он.

Доктор Кэллоуэй кивает и медленно обходит стол.

– Просто сделай несколько глубоких вдохов.

– Это он нарочно. Он все это подстроил!

– Кто?

– Уэс! – Я так громко выкрикиваю его имя, что в ушах у меня звенит.

– Просто сделай несколько глубоких вдохов, – повторяет доктор Кэллоуэй.

Разве она не видит, что никакие вдохи мне уже не помогут? Я складываюсь пополам и, положив руки на колени, судорожно хватаю ртом воздух. Я вижу фотографии в идеальном порядке, и самое безумное в том, что этот порядок имеет смысл. И это фото отлично вписывается в их ряд. Но во мне нет ни одной частички, которая была бы готова признать, что, возможно, все правы.

Может, мой муж все это время был мертв и я разговаривала с его призраком?

Может, мое место действительно в Фэйрфаксе?

Фотографии – это далекая мысль, но колеса прошлого уже пришли в движение. Сегодня я не погружаюсь в воспоминания медленно, как раньше. Сегодня они обрушились на меня с такой силой, что я рухнула на колени и закрыла лицо руками.

Октябрь 2014 года