Он старался увести свои мысли в нужную сторону. Но мысли не слушались – они просто улетучивались на все стороны света из его пылающей головы.

– Вы правда не любовник Нины? – спросила Мария, когда Феликс оторвался от ее губ.

– Ну о чем ты думаешь?.. – простонал он. – Правда, правда!..

– Тогда больше ни о чем!

Мария тихо засмеялась. Ее покачивало, хотя он обнимал ее крепко. У нее была хорошая фигура, и все ее округлости точно ложились в его ладони. Он целовал ее уже слишком долго для мужчины, изголодавшегося без секса. Но ему хотелось ее целовать, и жаль было расставаться с ощущением, которое было с этим связано: будто он смотрит сквозь особенное стекло, сквозь магический кристалл, и мир меняется, проясняется перед его глазами… Это ощущение наполняло его таким счастьем, что даже секс становился неважен. Ну, почти неважен.

Все-таки он ее хочет, конечно. Она женственна. Видимо, как все француженки. Когда он обхватил ее талию рукой и прижался к ней животом, то понял, что она еще и сексуальна. Такое быстрое, такое недвусмысленное движение бедрами сделала она ему навстречу, так сильно прижалась к нему, и только низом живота прижалась, а грудью, плечами, наоборот, отстранилась… Ч-черт, зря он думал, что она холодная – какое там!.. Ему следовало понять это про нее раньше, тогда они не потеряли бы столько времени зря. Или это просто потому она стала с ним такая, что выпила? Ладно, какая разница! И неплохо бы заняться с ней сексом прямо здесь, на столе, чтобы не лезть в спальню, не разводить ненужной интимности.

Словно угадав его мысли – если это можно было назвать мыслями, – Мария сделала маленький шажок назад и села на край стола. Хотя почему «словно угадав»? Она вот именно угадывала его мысли, он давно это заметил.

Ее колени были раздвинуты призывно и в то же время застенчиво. В ней совсем не было развратности, потому, наверное, он и ошибся, решив, что она бесстрастна. Когда он раздевал ее теперь, то чувствовал, как страсть разгорается в ней с каждым его движением. Точно так он чувствовал пальцами, ладонями, как оживают под его руками деревянные поверхности, или часовые механизмы, или моторы… Глупо сравнивать женщину с мотором или с деревом. Но ничто не было так дорого его рукам, как те предметы, и теперь вот она…

Сам он раздевался быстро, но когда она помогала ему какими-то робкими движениями – расстегивала его рубашку, отцепляла прядь своих волос, зацепившуюся за пуговицу на его рубашке, – то ему хотелось замереть, и чтобы их было много, этих ее движений, так много, чтобы их хватило на каждую клеточку его тела…

Но он не замер, конечно. Он бросил рубашку на пол и прижал Марию к себе, теперь уже без преград в виде лишней ткани. Он успел еще подумать: вдруг она сейчас потребует от него каких-нибудь слов, которые считаются необходимыми в таких случаях? Но она не потребовала, и он тут же об этом забыл.

Обо всем он забыл.

Он впервые был с женщиной настолько же целомудренной, насколько и свободной в любви. То есть не в любви – в сексе, да, только в сексе, конечно.

Она не сдерживала его ласк и сама не сдерживалась в ласках, но при такой, вполне умелой ее несдержанности Феликсу казалось, что он целует юную девушку и что это происходит первый раз в ее жизни.

Мария сидела на краю стола, он стоял перед нею, ее ноги обнимали его бедра, и тела их были уже слиты больше, чем одним лишь объятием, но при этом она все еще продолжала распалять его ласками: то наклонялась и касалась губами его груди, то проводила по ней языком, и он чувствовал, как волосы у него на груди становятся от этого влажными, и это взводило его так – почему-то именно это, – что он вздрагивал и стонал, как от боли. А то она делала неуловимое волнообразное движение, и он чувствовал, как при этом она сжимает его у себя внутри, и тут же отпускает, и снова, снова…

Феликс зарычал каким-то, наверное, совершенно диким образом, придавил ладонями ее плечи, Мария упала спиной на стол, он навалился на нее сверху, покатились по столу бокалы, которые они, оказывается, забыли убрать… Черт знает что с ним творилось! Стол ходил ходуном, и Мария вскрикивала под его изнемогающим от желания телом. Да какое ж тут может оставаться желание, когда вот он, весь в ней, она уже его, уже удовлетворены все желания, но тогда что же с ним происходит, что же?..

Он ткнулся лбом в ее плечо, захрипел; его сотрясали конвульсии, как перед смертью. И готов он был умереть сейчас, в том состоянии боли и восторга, которое его охватило!

Все, что мучило его последние полгода, что превращало его жизнь в ад, не давало смотреть на мир днем и спать ночью, – все вырвалось из него, изверглось и растворилось в теле этой женщины! Он был чист и счастлив, как в раннем детстве, и не понимал только одного: каким образом такая простая, нисколько не связанная с детством вещь, как секс, могла вернуть его в то забытое состояние?

Он наконец замолчал, затих. Он прислушивался к своей свободе от горя. Он не знал, надолго ли дана ему эта свобода. Может, исчезнет уже завтрашним утром. Но есть она все-таки, есть, не навсегда она у него отнята! И, значит, он будет еще жить, это еще возможно для него, значит…

И тут ему страшно захотелось спать.

«Ну точно, совсем в детство вернулся, – подумал он лениво. Эта лень тоже была счастьем. – Осталось только, чтобы книжка выпала из рук на одеяло… Густав Эмар…»

Глаза его закрывались сами собою. Он с трудом заставил себя приподнять голову, до сих пор лежащую у Марии на плече. Ага, вот что, оказывается: он засыпает у нее на плече.

– Я сплю, – не открывая глаз, чуть слышно сказала Мария. – Не сердись. Мы можем пойти в кровать?

– Можем.

Он встал, взял ее на руки. Она в самом деле уснула, даже губы приоткрылись. Он вышел в коридор. Ему показалось, что он очень долго идет через лабиринт ее странной квартиры. Он шел как во сне. Мария спала у него на руках. От этого могло разорваться сердце.

В спальне Феликс одной рукой стянул покрывало с кровати. Положил Марию на кровать. Сам лег рядом.

«Не останусь до утра, – подумал он. – Только на минуту… немного посплю… рядом с ней…»

Сознание его выключилось мгновенно, как свет выключается от одного движения рубильника. Он уснул.

Феликс проснулся ночью.

В комнате было темно. Между шторами пробивался уличный свет, но луч его был слишком тонок. Феликс не мог понять, где находится. Когда он две недели жил в квартире Марии, то, конечно, не ночевал в ее спальне, поэтому теперь не узнавал ее.

Он попытался понять, что это за постель, что за комната, что за дом, но прежде чем он успел все это понять, смертная тоска снова тронула его сердце безжалостной рукой.

Она теперь просыпалась раньше других чувств, эта смертная тоска. Она просыпалась даже прежде, чем он успевал открывать глаза по утрам, и никуда уже было от нее не деться – весь день она только усиливалась, а к вечеру становилась такой невыносимой, что хотелось выть и биться головой о стенку, и он даже выл и бился однажды, когда в комнатах у Хосе шла шумная гулянка и он был уверен, что никто его не услышит.