Позже я понял, что он сделал лучшее, что мог, – проорал свой первый страх в пространство, в чужие горы, считай, выкинул врагу в лицо. И успокоился. Те же из нас, кто в первом обстреле залёг под лавку, ещё долго не могли прийти в себя и вздрагивали от шороха.

В лагерь прибыли под ночь. Костры никто не зажигал. Тормоз караульный проверял бумажки, подсвечивая себе фонариком. Палатку разбивали в темноте, место нам определили неудобное – на склоне. С хозобеспечением оказалось негусто – выдали двухъярусные раскладные нары, топчаны, спальных мешков на всех не хватило. Хорошо, кто-то из наших, видимо, знающий, имел с собой походную печку, а то бы помёрзли в первую же ночь. Утром я огляделся: мы стояли на узком плато, справа горы, слева – долина с рекой и деревней по обоим берегам. Потом всё заволокло туманом, и этот туман вперемешку с изморосью стал нашим проклятием на долгие дни.

Туман был влагой и холодом – злее врага не найти. Припадая к земле, он превращал её в чавкающую жижу. Он заползал в палатку и лизал дрова, они коптили. Потом – в рукава бушлатов, студил кости. И наконец, из тумана могли выстрелить в любой момент.

Имя своё я забыл сразу – слишком много его было вокруг. Кличка Мангуст так и присохла к моей шкуре. А ухо у Витьки действительно отросло – не в прямом смысле, конечно. А в смысле, что он слышал рокот бэтээра за километры. Так мы и сдружились помаленьку. Автомат ему вскорости вернули, больше истерик не было. Оказалось, что мы с ним навроде тех индейцев – Чуткое Ухо и Соколиный Глаз, и комвзвода Дымов, имевший прозвище Африка из-за тёмного родимого пятна во всю щёку, завёл привычку посылать нас в разведку. Старика брали для прикрытия, ну и радиста. Ходили обычно на день, на два, в деревню или берега осмотреть. Там в деревне я впервые увидел вооружённого чеха. Он стоял у изгороди и курил, «калаш» через плечо, поновей моего будет. «Не дёргайся, – тихо велел Старик, – первыми мы огонь не открываем». Прошли мимо. Как так, подумал я, вот же враг, бей его. Ждать, чтоб он первый нас на мушку взял? Но Старик ничего не объяснил. И долго я не втыкал в эти странные понятия: когда можно бить, когда нет. И кто, блин, включает это дебильное положение «вне игры»? Позже, к вечеру, этого чеха мы всё-таки подорвали. Возвращались в сумерках той же дорогой, как вдруг Витька тормозит нас и на чердак дома показывает: затвор, мол, щёлкнул. Мы падаем на землю, и тут же поверх наших голов трассёры. Ну, мы «шмеля» кинули, чердак всколыхнулся, послышались проклятья на чужом языке. Весь боекомплект гранат на тот дом извели, вернулись в лагерь налегке.

Прицельно стрелять мне выпадало редко. В основном палишь наугад, на случайный огонь. Но один раз, помню, моё умение сослужило большую службу.

Ходили мы в дальнюю разведку и в одном селе – надо ж так вляпаться! – попали под артобстрел «Градами». Если есть на земле адское мочилово, так это оно. Первое, что наступает, – глухота. Параллельно с ней теряешь ориентир. Потому что небо и земля взрываются. Одновременно. Нет, земля на секунду позже неба. Эти разрывы чувствуешь всей кожей – она натянута как барабан, и кажется, что весь сейчас лопнешь и уши вот-вот лопнут. Ноги не держат. И голова бухнет от приливающей к глазам крови, и её тянет вниз, вниз… к дрожащей земле.

Я лежал, схватившись за голову, а Старик бил меня ногами, тянул к перелеску. Снаряды накрывали дома один за одним, людей не было видно – либо сидели в подвалах, либо ушли раньше. Я кое-как поднялся, добрёл до зарослей. Обернулся – село полыхает. У крайнего горящего дома я увидел собачью будку, а рядом с ней на привязи бился взрослый щенок овчарки. Между нами было метров сто. Я выхватил у Старика автомат. Он орёт: «Куда?» Я оттолкнул его, упал на землю и навёл прицел. Щенок метался, не давал прицелиться, но я дождался момента и двумя выстрелами перебил поводок. И он, с опалённой шерстью, бросился к нам, такой же оглушённый, скулящий и тёплый.

Тузик прожил у нас несколько месяцев. Кривая овчарка с одним висящим ухом. «Смотри, как на тебя похож!» – подкалывали мы Витьку. Кормился он сам, добывал себе мышей, кротов из-под земли. Потому что у нас к зиме осталась одна сечка и макароны были за радость. Перед Новым годом заболел тощий длинный Курский, да как заболел – кровью харкать начал. Понятное дело, его сразу отправили в госпиталь, нам в палатке дезинфекцию устроили, хоть этого добра ещё было порядком. Но до меня пока не доходило, чем это кончится. Когда вернулся из очередной трёхдневной вылазки, злой, вымокший до последней нитки, и позвал «Туза! Туза!», а он не выскочил на зов, – тогда только понял. В кухонной палатке стояла сладковатая вонь, мне досталось немного бульона с кусочком серого мяса. «Ешь, не выёживайся», – сказал Старик. Для него это была вторая война, он знал, чем спасаться от туберкулёза.

И я съел. Бога на войне нет.

В тот же день мы получили приказ сниматься с места и идти на Грозный. Там шли бои, и наша задача была преградить путь боевикам. Но они прошли по головам, сквозь гранатомётный огонь и фугасы, положили немало наших. Я видел их лица, терять им было нечего.

Последний мой разговор со Стариком случился накануне боя, мы ночевали в ледяном бэтээре. Он рвался в город с самого начала, только и говорил о нём: что-то он там забыл, что-то мешало ему жить все те годы после. Рассчитаться с кем-то вроде надо было. Тогда я и спросил про брата, не встречал ли Старик его там. «Не видел», – ответил он. И оборвал разговор. На другой день его прошило автоматной очередью. А нам с Витькой удалось выйти из этого пекла без единой царапины.

В полдень мы подошли к Грозному, и кажется, впервые вечный туман рассеялся. Я взял бинокль и рассматривал то, что осталось от города. На солнце блеснул позолоченный крест. Православная церковь! Почти невредимая.

Мы решились на вылазку на другое утро, хотя в условиях боевых действий самоволка каралась жёстко. Витька сказал, что одного меня не пустит. На улицах ни шороха, базар пуст, несколько кварталов лежали в руинах. Официально город не считался взятым, но чехов уже не было – все уходили, как могли. Церковь была открыта, шла служба, внутри мы увидели с десяток женщин. Должно быть, мы смотрелись дико – в брониках, касках и с калашами, но священник окропил и нас, и оружие. После службы мы подошли к нему. Молодой, в тёмном подряснике, отец Симеон выглядел бы нашим ровесником, если бы не борода. «Покрестить нас можете, батюшка?» Он назначил день, дал нам с собой яиц и сухого печенья – прихожане по-прежнему приносили дары. Мы вернулись в полк целы и невредимы, так никого по дороге и не встретив.

В назначенный день прийти нам не удалось – не умолкая, била артиллерия, с наших позиций мы наблюдали столбы чёрного дыма, скрывшего под собой всё, даже пламя. Потом мы вошли в город колонной. Наши написали на броне: «Мы вернулись» или что-то на вроде того, я особо не вчитывался. Для кого-то это и правда было возвращение.

В церкви Святого Георгия одна стена была разрушена полностью, купол зиял прорехами, но алтарь уцелел. Так он нас и крестил – под голыми балками, среди обломков кирпичей, считай, под открытым небом. И железный крестик, что он тогда дал, я ношу до сих пор, пусть меня с ним и похоронят.