30 апреля. Нашу кобылу ужалила гремучая змея, но, похоже, кобыла поправится. А я обиделся. М. знает, что я не хотел этого. А теперь хочу больше, чем она. «Наверное, ты сомневаешься в собственной искренности», — язвительно сказал я. «Какой прок в искренности, лишенной мудрости?» — спросила она своим восхитительным, уравновешенным тоном. Я успокоился, но не до конца. Она полагала, что отстаивает свободу и чистоту, а не домашнее хозяйство. Не думаю, что ей действительно нужен дом.

1 мая. Я не могу потворствовать своим желаниям, но не потому, что сам не вызываю ни у кого желания. Даже в вопросах чувственности я все еще остаюсь любителем, дилетантом.

2 мая. На прошлой неделе, неподалеку от Темескаля, батрак-индеец вошел в уборную, где находилась жена владельца ранчо, и, по утверждению женщины, попытался напасть, но она позвала на помощь, прежде чем случилось «непоправимое». Беднягу связал и оскопил на месте преступления разгневанный муж, а затем бросил в амбар, где батрак в ту же ночь скончался, истекая кровью. Мы услышали об этом сегодня. Было бы подло закрывать глаза на эту ужасную историю.

3 мая. Якуб читает мне лекции о преступлениях, совершенных против индейцев. Видимо, индейцы были порабощены уже после Золотой лихорадки, а она закончилась около пяти лет назад. Якуб ведет себя так, словно он — единственный из нас, у кого еще сохранилась нравственность.

4 мая. Предприятие может провалиться. Но я не имею права потерпеть неудачу. Не могу подвести М. Мы не производим большую часть того, что нам нужно. И не продаем большую часть того, что производим.

5 мая. 99°[71]. Непрерывный успех этих калифорнийцев действует мне на нервы. Польша научила меня ценить благородство поражения. (Преуспевать — пошло и т. д.) Наши поля опустошает саранча.

6 мая. Ванде нездоровится, и за ужином она раньше времени встала из-за стола. Юлиан сказал, что у нее жар. Мы все обеспокоены. Данута, как и следовало ожидать, предложила ей сесть на диету, напомнив, что, когда одна из дочек заболела, она кормила ее только фруктами и проросшей пшеницей, и через два дня лихорадка прошла.

7 мая. Циприан повел меня к доктору Лоренцу. Худой и бледный, с густыми бровями, нависающими над проницательными глазами, с бородой патриарха и зычным, могучим голосом. Подлинный образчик главы религиозной секты. Каждый член общины носит звание «труженика Божьего сада», но я заметил, что их распорядок дня не включает работы на ферме (за ранчо ухаживают мексиканские батраки), и это объясняет, почему колонисты после утренних молитв нуждаются в интенсивных физических упражнениях, что длятся несколько часов. Я обошел дом для мужчин и другой, поменьше, где живут дети. Эти жилища, как и то, где спят женщины, имеют идеальную округлую форму. Женам и мужьям разрешается проводить вместе субботнюю ночь. Мне пояснили принципы «эдемского питания» и пригласили принять участие в отвратительной трапезе, состоявшей из пшеничных отрубей и ячменя, тонко перемолотых и смоченных фруктовым соком.

8 мая. М. сказала мне, что Рышард спрашивал у Юлиана, почему у них с Вандой нет ребенка. Если верить Юлиану, его жена не может иметь детей. М. подумывает открыть ремесленную школу для индейских девочек.

9 мая. Люди, основавшие Анахайм, приехали сюда для того, чтобы жить лучше, чем в Сан-Франциско. Но наш приезд был «чистой случайностью», и поэтому мы живем хуже, чем в Польше. Если наша община не оправдает надежд, виной тому станет не иллюзорность всех утопических схем, а наш отказ от слишком многих удовольствий. Мы хотели создать жизнь, а не зарабатывать на жизнь; деньги не были и никогда не могли стать нашим главным стимулом. Мучительно сознавать, что, если мы сдадимся, наши соседи скажут, будто мы плохо трудились — рассчитывали посадить семена, а потом сидеть себе на крылечке или валяться в гамаках, пока те будут расти. Это неправда. Если уж на то пошло, трудимся мы больше, чем они. Но мы слишком рассеянны. Нам не хватает здравого смысла, которым они наделены от природы.

10 мая. Я поскакал в одиночку на анахаймскую пристань — почти двадцать шесть миль туда и обратно — и еще больше влюбился в нее. В одном месте берег усыпан кусками железного колчедана — «золота для дураков», как его здесь называют, — я набрал целую сумку для П.

11 мая. Наши предшественники потерпели неудачу. Брук-Фарм. Фурьеристская колония, которую Каликст Вольский основал в Ла-Реюньоне, Техас. Мы знали об этом. В то самое время, когда мы строили планы насчет эмиграции, я прочитал покаянный рассказ Вольского об этой авантюре, опубликованный после его возвращения с друзьями в Польшу. Но даже сейчас мне кажется, что мы поступили правильно, не дав себя обескуражить неудачей другой группы, которой не удалось создать в Америке кооперативную общину фурьеристского типа. Если все будут благоразумны, ничего никогда не произойдет. Это все равно, что потерять веру в супружескую жизнь из-за Ванды и Юлиана. Всяк вправе сказать: «Мой брак будет иным».

12 мая. Возможно, наша авантюра покажется слишком «польской». Я знаю, какой репутацией мы пользуемся за границей среди тех, кто сочувствует трагической истории нашего народа. Они говорят, что нам недостает политической мудрости — только посмотрите на наши восстания, у которых не было никаких шансов на победу. Что мы легковерны — Наполеон без труда убедил нас, что наше национальное войско должно проливать за него кровь; стоило ему только помахать перед нашим носом «белым орлом» в 1812 году, и мы тотчас же поскакали в Россию, с моим дедушкой во главе. Что наша склонность к неумеренным восторгам говорит о ребячливости и несостоятельности; и, конечно же, несовместима с умелым руководством, дисциплиной, выдержкой и другими качествами, необходимыми в грядущей великой борьбе всех народов за выживание в промышленно-милитаристскую эру. Что на нас всегда можно положиться в отношении доблести и личного мужества, но в нашем благородстве есть некая доля тщеславия. И, наконец, самое горькое обвинение: мы — нация дилетантов.

13 мая. В Польше полно памятников. Мы чтим прошлое, потому что прошлое — это судьба. От природы мы — пессимисты, верим в то, что однажды беда может повториться. Наверное, определение оптимиста звучит так: тот, кто отрицает власть прошлого. Прошлое не имеет здесь большого значения. Здесь настоящее не подтверждает прошлое, а вытесняет и отменяет его. Очень слабая привязанность к прошлому — пожалуй, самая поразительная черта американцев. Из-за нее они кажутся поверхностными и недалекими, но она придает им огромные силы и уверенность в себе. Они не чувствуют себя пигмеями по сравнению с чем бы то ни было.

14 мая. Около пяти часов дня. Ванда пыталась повеситься в сарае. Она плохо закрепила на балке веревку, которая развязалась почти сразу после того, как Ванда спрыгнула с лестницы. Но во время падения петля затянулась — Ванда задохнулась бы в считаные секунды, если бы Якуб не находился в это время наверху, на своем чердаке, и не услышал треск. Он убрал лестницу, развязал петлю и побежал за помощью. Ванда была без сознания, и мы отнесли ее в наш дом, а я поскакал в деревню за Хиггинсом, который поставил ей припарки на шею, перевязал сломанную руку и дал хлоралгидрата. Сейчас два часа ночи; он только что уехал. Ей, конечно, придется остаться здесь на несколько дней. М. все еще рядом с ней. Александер и Барбара взяли Юлиана на ночь к себе. На улице он устроил сцену — рыдал и кричал, что тоже покончит с собой и все будут довольны, только он с балки не сорвется. Сейчас, по словам Барбары, он просто сидит, обхватив голову руками. М. запретила ему приближаться к Ванде.