— Спасти хочешь?! А мне твой Недобежкин совершенно не нравится, никакой солидности, тощий и даже не лысый! Тьфу! Но мне ты, Варька, по душе. Нет, ты не людоедка. Этим лишь бы пожрать, одни хвосты да поросячьи ножки у них на уме, от слова «головизна» мне дурно делается, а как вижу, как они холодец жрут, со мной обморок может приключиться. Толстые, сальные, мясные это существа — людоеды. Не люблю людоедов, бескрылые они существа, по земле ползают. Молодец, Варька, что ты в небо потянулась, я из тебя бабу-ягу сделаю, а если кого съесть понадобится, твоя людоедская природа при тебе останется. Значит, Недобежкина любишь?

— Люблю, бабушка! — вдохновенно и с мукой в голосе повторила Варя.

— Хорошо, что не врешь, если бы врать мне начала не стала бы тебе помогать. Только, чур, уговор, без сентиментальности, наше дело колдовское: «Ивашек в печке жарить и есть!» Помни, Варька, всем не поможешь и каждого не спасешь. С тебя еще шкуру не сдирали?

— Нет, бабушка не сдирали, — кротко ответила Варька радостно подставляя потокам воздуха свое лица Ветер развевал ее волосы, и лететь в ступе над Москвой было радостно и необыкновенно.

— То-то же, а с меня сдирала и не один раз. С Недобежкиным попробую тебе помочь, даже шкурой своей для тебя, внученька, рискну. Растрогала ты своим поступком мою зачерствевшую душу. А за остальных не проси и поступков моих не осуждай. Заповедь помни: «Не судите да не судимы будете».

— Хорошо, бабушка.

Они прилетели на Садово-Кудринскую улицу, где по соседству с квартирой Булгакова в башенке дома номер двадцать четыре помешалась квартира Агафьи, а точнее сказать, был один из гаражей для ее ступ.

Через люк в крыше по деревянной лестнице вдоль стены они спустились в круглую комнатку с видом на шумное Садовое кольцо.

— Как же ты, бабушка, живешь в таком грохоте? — удивилась Варя.

— Притерпелась ко всему, доченька, хоть и нервы никудышные стали, а запросы теперь скромные. Одним словом, Варя, смиряюсь, — прошамкала старая карга. — Ты пока оглядись, а я чайку поставлю. У меня еще сегодня столько дел. Надо себя в порядок привести. — Она скрылась за ширмой.

Варя оглядела комнату, в которой были смешаны предметы роскошной обстановки и нищенского быта, вещи древние и почти совсем новые. В центре комнаты, между двумя окнами, стоял огромный диван по моде тридцатых годов, с полочкой, на которой на вязаных салфетках стояли костяные слоники и шкатулки, осыпанные мелкими ракушками. Варя взяла одну из них и прочитала над пейзажем с пальмами и лунной дорожкой через море: «Крым, 1951 год».

— Незабываемый август был, Варенька! — Агафья, появившись с золотым самоварчиком в виде петуха, мечтательно закатила глаза, блеснув клыками. — Мисхор. Ливадия. Петр Агафонович был еще в расцвете сил.

Расчувствовавшись, старушка смахнула слезу. Варя поняла, что затронула дорогие сердцу воспоминания.

— Петр Агафонович? — Она вопросительно взглянула на старуху.

— Да, это мой муж. Очень хороший человек, принципиальный, непьющий, политически грамотный. Старший советник юстиции. Да вон он на фотографии! И я рядом. — Агафья снова скрылась за ширмами.

Варя подошла к другой стене этой круглой комнаты и начала разглядывать большие н маленькие фотографии, часто натыканные на деревенский манер в больших деревянных рамах под одним стеклом.

— Бабушка, а кто это за пулеметом на тачанке сидит в папахе?

Из-за ширмы раздался молодой голос.

— Да ты что, Варька, не узнала? Это же я. Меня хлебом не корми, только дай из пулемета пострелять. Я знаешь, какая меткая, я в гражданскую четыре ордена за пулемет получила: один от генерала Врангеля, другой, «За храбрость», от Булак-Балаховича, а два, «Красного знамени», от Буденного. Вон там приколоты, в другом простенке.

Варя, недоумевая, как можно получить за одну войну сразу ордена двух, враждующих сторон, подошла к указанному простенку, и у нее запестрело в глазах. Орденов у Агафьи было больше, чем у Брежнева, и они тоже все были разные: были старинные кресты со звездами, были и совсем новые, но сильнее всего потрясло девушку то, что рядом со звездой Героя Советского Союза красовался Большой Рыцарский Крест и дубовые листья.

Варька ахнула:

— Агафья Ермолаевна, вы что же, фашисткой были?

— Нет, внученька, я в политику не вмешиваюсь, а в люфтваффе была. Я же говорю, очень люблю из пулемета пострелять, особенно на лету. Пулемет — это ювелирная работа. То одним поможешь, то другим. Я жестокая и жалостливая, Варя. Как увидела, что немцев бить стали, на «мессершмитт» пересела, а до этого, почитай, всю войну то на «Ишачке», то на «Лавочкине» пролетала. Бомбить — нет, бомбежкой я не занималась, не люблю топорной работы. У меня и удостоверение ветеранское имеется. Я вообще инвалид войны второй группы, у меня четыре ранения — три тяжелых и одно легкое. Только кто сейчас с нами, ветеранами, считается? Вон, я на очереди стою на новую квартиру, все без толку.

Со смешанным чувством возмущения беспринципной позицией хозяйки ступы и восхищением перед ее воинскими подвигами юная красавица продолжала рассматривать фотографии. Особенно ее заинтересовали две. На одной старушка подкладывала, вязанку хвороста под костер инквизиции. На второй юная рыжая девица в диадеме, стоя на башне в обнимку с молодым патрицием в лавровом венке, любовалась пожаром Рима, оба победно потрясали в воздухе факелами, будто они и устроили этот пожар.

— Бабушка, а это из какого фильма кадры?! Что-то знакомое и про старушку, и про пожар? Мне кажется, я видела эти фильмы! — изумилась Варя, разглядывая цветные фотографии.

— Это не фильмы, это меня мой личный фотограф заснял, когда я Яну Гусу на костер свою вязаночку пожертвовала — люблю подурачиться, а уж историки и поэты все за чистую монету выдали, в один голос вот уже три века веют: святая простота, свою последнюю вязанку, как лепту вдовы, не понимая, что делает, принесла на костер, на котором сожгли великого гуманиста. Все врут. Тьфу, гадость эти историки, продажные твари. А на второй — это я с Нероном. Это мой первый муж. Очень был веселый человек — с душой, с размахом. Я ему говорю: «Докажи, что меня любишь. Сожги Рим!» А он рабам: «Эй, факелы сюда!» Ни одной секунды не раздумывал. Вот это человек! Душа!

— Бабушка, это же преступно! — воскликнула девушка, до глубины души возмущенная безграничной порочностью Агафьи.

— Много ты понимаешь, дура! — зло крикнул властный, богатый молодыми интонациями голос. — Ты клялась не судить да не судимой быть, а судишь!

— Прости, бабушка! — вспомнила уговор Варя. — Я забыла.

— Ну, то-то же! — сочный голос светской львицы высокомерно смягчился. — Ладно уж, давай чай пить, да пора дела делать.

Из-за ширмы показалась высокая огененноволосая дама лет тридцати с ослепительно гладкой кожей золотистого оттенка. Рыжая улыбнулась своей гостье жемчужной улыбкой.

— Так я тебе больше нравлюсь?! — спросила Агафья, читая восхищение в Вариных глазах.