Я оглядываюсь на все, что позади меня. Мое прошлое – твердое как камень, очертания которого, все выступы и впадины, стираются ветрами смерти. Видишь, Скалла, чего я добился? Точнее, не смог добиться. Правильно ты меня отвергла. Я всегда обещал больше, чем мог сделать. Всегда хотел иметь то, что не мог удержать.

Я видел это в твоих глазах, когда стоял перед тобой и обещал вернуться. Уже тогда ты знала, что больше меня не увидишь. Ах, любовь моя, как много истин мы постигаем слишком поздно.

И эта любовь – последнее, что у меня осталось, последнее, за что я могу ухватиться. Все, чего я когда-либо хотел, ускользает у меня из пальцев, ускользает прочь.

Женщина, тебе нельзя было меня отпускать. Я должен был дать тебе право удержать меня. Ты бы поняла. Ты бы поверила в то, как я тебя люблю. И если бы ты поверила… я бы тоже поверил. Да и как тут не поверить?

Это все моя вина. Я видел это тогда, вижу это теперь. Моя вина.

Скалла, любовь моя, прости меня.

Время, что бесконечно простиралось за ним, что обратилось в камень, что манило близкой, рукой подать, чернотой, вдруг оборвалось.

Когда она доковыляла к нему, Остряк был уже мертв. Приняв свой имасский облик, Килава обессиленно опустилась рядом с его трупом и посмотрела в пустое, запыленное небо.

Драконы ушли. Разлетелись по миру. Она знала, что их будут сотни, но все же зрелище этого исхода ошеломляло.

Под ней собиралась лужа крови, смешиваясь с кровью Остряка. Благородный дурак. Нет ничего более душераздирающего, чем смотреть на мертвого зверя, лишенного своей грозной силы и величия. А еще ужаснее, когда зверь этот – такой же охотник, хищник, как и ты. Соперник. Ты убиваешь его не ради пропитания. Нет. Ты убиваешь его, потому что иначе он убьет тебя. Хищники бьются до последнего. Они не сдаются. Выследить. Загнать в угол. Увидеть оскал, услышать рев, в котором смешивается ярость, страх и непокорность.

Ты все это понимал, Остряк. Понимал ту неизбежную трагедию, в которую попадает охотник, когда угрожает господству другого охотника.

Я не хотела отнимать у тебя жизнь.

Она тоже была сильно ранена. Возможно, смертельно. Даже без божественной помощи – Килаве удалось сдержать Трейка до появления драконов – Остряк был… выдающимся противником. Не затей он драку с элейнтами… да, он бы точно меня убил.

Остряк, я буду тебя помнить. Клянусь. Ты навсегда останешься в трещинах моего сердца. Я буду проклинать Трейка до конца своих дней, но память о тебе, брат по охоте, буду чтить.

Послышался стук камней, и Килава вскинула голову.

Эмлавы вернулись и украдкой шли к ней. От них исходило явное беспокойство. И горе.

– Он жив, – прошептала Килава. – Мой супруг жив. Пока что. А дальше…

Кабы я сама знала.

Мир вокруг погибал, рассыпался в пыль, как происходит со всяким сном, когда просыпается последний сновидец.

Она запрокинула голову и закрыла глаза. Мир под ней покачнулся. Мягко, словно корабль на волне. Супруг. Я поступила неправильно? Две саблезубые кошки тем временем улеглись рядом с трупом Остряка. Как будто хотели согреть.

Как будто хотели принять его к себе.

– Что ты делаешь?

Вифал застегнул оставшиеся пряжки и потянулся за чешуйчатыми наручами.

– Не могу больше сидеть здесь, – сказал он, пожимая плечами. – Все равно умирать.

Ее губы пересохли и растрескались, вокруг красных глаз обрисовались круги.

– А как же я? – прошептала она. – Ты бросишь меня… одну?

– Санд, на этом троне нет цепей…

– Нет, есть!

– Нет. И нет закона, который бы вынуждал сидеть здесь до конца. Зачем давать им повод для радости – стащить королеву на пол и залить подножие андийской кровью? Идем со мной! Погибнем бок о бок с теми, кто отдает свою жизнь за тебя.

Сандалат отвернулась.

– Я не умею сражаться.

– Все равно.

Вифал поднялся с каменных ступенек у основания трона, подобрал палицу, которую нашел вместе с загадочными доспехами в пыльном склепе глубоко под дворцом.

– Посмотри на меня. Я уже слишком стар, чтобы держать оружие.

Он поднял щит и продел руку в ремни.

Сандалат все-таки посмотрела в его сторону.

– Это не андийские доспехи.

– Ну конечно, андийские бы на меня не налезли. К тому же удобные, можно надеть без помощи. А ремни на удивление прекрасно сохранились.

– Почему я ничего не чувствую, думая об их смерти, Вифал?

– Санд, у тебя здесь идет своя война. Тебе не больно думать об их смерти, потому что ты не видишь крови, не слышишь криков. Ты боишься представить себе, какую цену они платят.

– Неужели я когда-то приписывала себе храбрость?

– Ты много что себе приписывала, но ничего похожего на храбрость, – устало ответил Вифал.

– Все, уходи! – прошипела Сандалат. – Ты мне надоел.

Вифал помолчал, затем кивнул.

И вышел из тронного зала.

Сандалат Друкорлат откинулась на спинку трона и закрыла глаза.

– Теперь у меня есть собственный призрак, – прошептала она. – Такое требует храбрости. Легкость этого поступка обманчива, но это незаметная ложь. Как поцелуй, которого никогда не было, как мгновение… которое пришло и ушло, не испытав ни единого касания.

В тронный зал вошел солдат, и его лицо было хорошо ей знакомо. Она видела, как под доспехами бьется большое, сильное сердце. Видела кости со множеством залеченных переломов, сквозь которые просвечивал пол. Этот солдат был здесь очень и очень давно, и тогда на троне сидела не Сандалат Друкорлат.

Солдат опустился на колени и чему-то засмеялся. То был теплый смех, полный любви и некоей непонятной печали.

– Нижние боги, – послышался голос из трона, словно из деревянного изголовья под затылком у Сандалат. – Почему я не могу вспомнить твое имя?

Солдат поднялся, не прекращая улыбаться.

– Владыка, когда в последний раз хранитель Внешнего Предела был в тронном зале Харканаса? Даже я этого не помню.

Аномандр не торопился принять эту отговорку.

– Я ведь видел тебя прежде? Твой командир не рассказывал мне о тебе?

– Возможно, Владыка. Просто похвала была незначительная, если вообще была. Следует ли мне избавить вас от затруднения?

С подлокотника, на котором лежала рука Сандалат, поднялась рука Аномандра. Хочет указать… хотя нет, просто взмахнул.