неожиданной вспышки, особенно потому, что Джефферсон сонно наблюдал за нами из дальнего угла залы; но я не смог остановить Гамильтона.

— Вы знаете, какие страшные трудности были у нас на последней сессии конгресса из-за моего плана по созданию Банка. — Я сказал, что, конечно, знаю. Разногласия по поводу Банка Соединенных Штатов являлись камнем преткновения в отношениях между двумя фракциями, которые сделались — и навсегда — двумя политическими партиями. Северные штаты, заинтересованные в торговле и мануфактурах, стояли за Банк. Аграрные южные штаты выступали категорически против: у фермеров вечно не хватает наличных, и они все до единого боятся банков, векселей и просроченных закладных.

Гамильтон не зря обижался на Джефферсона, а по страстности своей натуры он не мог сдержаться, не поведать обиды мне, потенциальному противнику, но, с его точки зрения, и потенциальному союзнику — сенатору от штата, поддерживающего торговлю и мануфактуры.

— Три года назад, когда Джефферсон стал государственным секретарем, мы договорились о том, чтобы федеральное правительство взяло на себя долги штатов. Так как Виргиния выплатила свой долг почти полностью, виргинцы в конгрессе были против. Это и заставило меня обратиться к Джефферсону. Мы стояли у президентского дома в Нью-Йорке. Я чуть не встал на колени, умоляя Джефферсона помочь мне изменить решение виргинцев. Предупредил его, что другие штаты выйдут из союза, если мы не поможем им уплатить долги. Он сказал, что со всем согласен, более того, согласился, что эта мера в интересах всех штатов. И предложил мне обо всем рассказать Мэдисону у него на обеде. Я повторил Мэдисону все, что говорил Джефферсону. Но Мэдисон отнесся к моему плану без энтузиазма, и — удивительно! — Джефферсон все время пытался сменить тему разговора. Заговорил о климате. О флоре. О фауне. О красоте природы в Виргинии. Я сделал вид, будто с захватывающим интересом слушаю его лекцию о строении тела опоссума. У опоссума, как выяснилось, есть в желудке сумка. Так вот, Джефферсон очень волновался по поводу этой сумки. Наконец я понял, куда гнет наш мудрый философ. Он хотел сделать новую столицу в Виргинии, на берегу реки Потомак, неподалеку от Джорджтауна. Если я помогу ему в этом, он и Мэдисон поддержат меня в вопросе покрытия долгов. Я согласился. У меня не оставалось выбора. Вот почему мой законопроект о покрытии долгов штатов так быстро прошел через конгресс, и вот почему через девять лет столица нашей страны окажется в Виргинии, если, конечно, нерасторопные фермеры соберутся выстроить город за этот срок.

Я тогда очень сомневался в правдивости Гамильтона. Позже я обнаружил, что он говорил правду. В таких вещах он всегда был правдив. В отличие от Джефферсона Гамильтон никогда не лгал, когда речь шла о делах; лгал он, только когда речь шла о людях.

— Мне кажется, — я соображал на ходу, что сказать дальше, — если Джефферсон так легко идет на это, вы и дальше поддерживайте в нем интерес…

— К сожалению, он только что открыл для себя народ. Быдло привлекает его. Он готов всех уравнять. И не потому, что питает такую большую любовь к его величеству народу, а потому, что он демагог и думает, что легче всего поднять народ против нас с президентом, обозвав нас «монархистами». Но если он преуспеет, я ему не завидую. Без Вашингтона нет Соединенных Штатов. Без Соединенных Штатов нет Джефферсона. Он не ведает, что творит.

Я нашел единственное возражение:

— Нельзя недооценивать усердие Джефферсона, ведь он фанатически следует своим принципам…

— Принципам! Почитали бы, какое письмо он недавно написал одному своему парижскому другу.

(В те времена лучшим способом широкой огласки была частная переписка, а не газеты. Мы писали шифром, а письма все равно перехватывали и расшифровывали. Гамильтон и Джефферсон тратили уйму времени, читая частную переписку друг друга).

— В одном письме Джефферсон советует некоему мистеру Шорту положить деньги в Банк. В тот самый Банк, который Джефферсон публично называет угрозой для республики! Поистине двуликий Янус! Вы знаете, почему он так хочет войны в Европе? Потому что война поднимет цену на пшеницу, а он ее выращивает. И еще он дал указания управляющему на ферме посеять коноплю, хлопок и лен, чтобы получать большие барыши у себя дома, когда в Европе начнется война. Вот так-то Джефферсон способствует войне, которая — он эдак и выразился — «поможет промышленности в Америке»!

Не знаю, есть ли тут доля правды. Однако примечательно, что сам Гамильтон в это верил. Ну и фанатики! Хотя я считаю Гамильтона более благородным из них двоих. Он, без сомнения, более реалистически относился к жизни. Выучившись коммерции у евреев в Вест-Индии, он понимал значение денег и торговли, как никто в то время, за исключением Галлатэна. Сам Гамильтон был, вероятно, честен, хотя и окружил себя ворами, вроде его близкого друга, помощника министра финансов Уильяма Дуэра. Гамильтон не мешал Дуэру продавать секреты казны спекулянтам, пока тот не сел в тюрьму. А в общем, Гамильтон плохо разбирался в людях. Он жил в миро теорий. Этим он отличался от Джефферсона, который, хоть как будто и не от мира сего, понимал человеческую натуру лучше, чем кто-либо из известных мне политических деятелей. Если бы из них двоих склеить одного, нами правил бы король-философ, эдакий Платон, а я бы куда раньше отправился в Мексику, в мои Сиракузы!

О чем мы еще говорили — не помню. Гамильтону отчаянно нужны были голоса в сенате, особенно сейчас, когда он потерял Скайлера. Он рассчитывал, что я буду нейтрален и разумен на предстоящих сессиях. Мы надолго оказались союзниками.

Выходя из «дворца», я в дверях столкнулся с Адамсом, которого за глаза называли Его Округлость. Толстый, шарообразный, бестактный, с носом, как клюв попугая, с холодным пронзительным взглядом, он был внушителен, хоть и комичен, и славился своими нелепыми оговорками: в бытность президентом, выступая перед враждебным республиканским конгрессом, он сказал, например, что имел честь был представленным английскому королю. Людей он не понимал, но в идеях разбирался прекрасно.

Когда мы ждали карету (таков уж претенциозный ритуал Филадельфии: несмотря на небольшие расстояния, здесь все держали свой выезд или нанимали кареты, чтобы доехать от Зала конгресса до «дворца», до меблированных комнат), Адамс сказал:

— Вашу семью чтут в Новой Англии, сенатор. — Типичный Адамс! — Ваш дедушка, Джонатан Эдвардс, как бы воспитал наш дух.

— Значит, и я неплохо понимаю Новую Англию.

Несмотря на всю прямолинейность, Адамс в отличие от Джефферсона не чуждался иронии.

— О, еще бы. Ведь вы сверстник мистера Гамильтона. Я видел, как вы