Если нет Закона, нет Правды, нет в конце концов Бога, недремлющим оком следящего за сохранением Закона и Правды, так гори оно всё пламенем неугасимым! Эх! Говори Москва, разговаривай Рассея! На смену кровавой вакханалии пришла хмельная. И в то время как город, обезумев от первой, уже пресытился второй, главное застолье страны только приближалось к своему апогею.

Царь с блаженной улыбкой на изнурённом лице, обнажившей чёрный беззубый рот, озирал всё происходящее хитрым прищуром мутных глаз. Но если б смог кто проникнуть в глубину их, сумел бы он найти там затаённую мысль наделённого неограниченной властью человека, почувствовал бы немой, невысказанный вопрос – до каких пределов способно дойти человеческое бесстыдство, уязвлённое страхом, распалённое хмелем, развращённое властью?

– Тихо! – прогремел, отражаясь эхом от сводчатого потолка и перекрывая общий шум, музыку и пение, грозный властный голос. – Тихо, – повторил Царь уже спокойно.

Несколько десятков женских тел, истерзанных, униженных, облапаных грязными, скользкими, жирными руками, замерли, устремив взоры на Государя.

– Настенька, – обратился Иоанн к юной певунье. – Подойди ко мне, детка.

Пьяная девица, бесстыдно раскачивая бёдрами, направилась к Царю и села перед ним на стол, расставив ноги.

– Чего тебе, Царь-батюшка? Хочешь девушку вином угостить? – развязно спросила она.

– Пожалуй, угощу, – всё так же улыбаясь, сказал Иоанн. – Только прежде ответь мне, красавица, а где твои родители?

– А-а! – девица безразлично махнула рукой, будто речь шла о какой-то старой ненужной рухляди, и залпом выпила стоящий рядом стакан вина. – Батюшку вчера псам скормили, а матушку…, – она оглядела стол, потянулась за ещё одним стаканом и осушила его так же, как и первый. – Матушку опричники твои сейчас оприходуют всем кагалом. Хотя… может, уже и закончили, – девушка истерично засмеялась, потеряв равновесие, и едва не упав со стола. – А может, кончилась уже матушка от избытка чувств?! А, как думаешь, Государь?

– Ну, а ты как? – Царь пристальным взглядом внимательно изучал девушку. – Нравится тебе у меня? Не обижают тебя-то?

– Я? – девица снова взяла стакан, но не донесла его до рта, вновь потеряла равновесие, покачнулась и выронила, обливая своё юное белое тело красным, как кровь вином. – А чё я? Я ничё, меня ещё не трогали. Для твоей милости, видать, берегут. А я согласная, ты только скажи, Государь, и я тебе со всеми моими потрохами, ну, вся, просто, отдамся!

Она вдруг перестала смеяться и как-то по-взрослому посерьёзнела.

– Только ты поспеши, Государь, а то ведь уйду я скоро. Совсем уйду, так что даже не в твоей власти будет удержать меня.

Девица встала со стола и неуверенной, пьяной походкой отошла прочь.

Иоанн с минуту смотрел ей вслед, потом задумался о чём-то и встал с кресла.

– Душно что-то здесь. А ну, все на речку купаться! Всем купаться! Всем!

Царь строго смотрел на пьяные, шатающиеся тела, как тараканы выползающие из всех щелей огромной залы и, остановив взгляд на Малюте, приказал: «Проследи, чтобы все купались! Все до единого! – и уже тихо, как бы самому себе. – Чтоб никто не выплыл».

Пробуждающиеся в похмельном дурмане после тяжёлой, разгульной ночи москвитяне долго и изумлённо таращились во все глаза, как из кремлёвских врат выбегали вдрызг пьяные голые мужики, бабы и девки да с диким визгом, гоготаньем и песнями как сумасшедшие бросались с разбегу в реку, поднимая в воздух облака брызг. Как плескались там, кувыркались, совокуплялись в бешеном неистовстве. А как натешившись, ободрившись прохладной влагой, стали приходить в себя от пьяного бесстыдства да выползать на берег, прикрывая руками позор, натыкались на длинные пики конных опричников, выстроившихся вдоль берега. Окровавленные, обезумевшие теперь от ужаса расставания с жизнью они вновь возвращались в реку. Тех же, кто, распознав западню, пытался спастись вплавь, настигали калёные вездесущие стрелы метких лучников. Оставшихся же каким-то чудом в живых добили потом вёслами лодочники.

Так закончилась эта казнь, но не закончился ещё правый суд государев.

Он стоял у окна и взирал мокрыми от слёз глазами на уносимые неторопливым течением реки бледные на тёмно-буром фоне воды фигуры, ещё недавно жадно вдыхавшие полной грудью кисло-сладкий, пряный аромат жизни. Где-то среди этих фигур плыло в свой последний путь совсем ещё юное, худенькое тело Настеньки. Она так и не успела вкусить жизни, но уже сумела ею смертельно отравиться. «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое».

– Звал, Государь? – недалеко от входной двери, посвежевший, отдохнувший за ночь, одетый по-простому, но во всё чистое, стоял боярин Берёзов.

Царь отошёл от окна, пересёк всю залу и остановился перед ним.

– Звал. Проходи, князь, – они прошли к столу, на котором уже стояла чистая посуда и свежие закуски. – Садись, отведай, чем Бог послал.

Иоанн указал Берёзову на стул рядом, налил из запотевшего штофа водки в стаканы, один взял себе, другой пододвинул гостю и сел в кресло.

– За жизнь, боярин! И поверь, это не такое уж ненужное занятие … хотя и мерзкое временами, – тост был сказан, оба выпили. – Хочешь знать, почему тебе её оставил?

– Хочу, – коротко ответил Берёзов.

Царь снова налил. Снова выпили.

– Ты закусывай, закусывай. Небось, царский харч скуратовского поглавнее будет? Али брезгуешь?

Боярин отщипнул от горячего каравая краешек, окунул его слегка в солонку, да и отправил в рот.

– Харч твой знатный, спору нет, Государь. Да только, слыхал я, после твоего хлеба-соли люди в реке тонут.

– Так то ж не в хлебе дело-то, а в едоке, – Царь беззвучно засмеялся и налил по третьей. – Кто слишком густо масло мажет да глубже кусает, того вода не держит, – он поднял свой стакан. – А ты, я вижу, едок ещё тот, постника не объешь. За тебя, боярин!

Какое-то время они молча кушали. Иоанн тянул, ожидая любопытства собеседника, а Берёзов, не желая забегать вперёд, терпеливо ждал. Наконец, Царь не выдержал.

– Да, боярин, выдержки тебе не занимать. Только не трапезничать со мной я тебя позвал, не за ради склАдной беседы жизнь тебе оставил – есть у меня к тебе дело посерьёзнее.

– Слушаю тебя, Государь.

Царь встал, походил по комнате и вернулся к столу.

– Говорил ты, что голову готов сложить для блага отечества? То дело не хитрое. А вот прожить жизнь полную испытаний и трудов ради пользы и процветания его?

– Приказывай, Государь, я готов.

– Приказывать не хочу, устал. Сам видишь, с кем жить, да дело делать приходится. Всё только из-под палки, ради страха, али за мзду богатую, за мошну златую. Давно ищу соратника, который бы сердцем радел, душой за отечество пёкся. Да только где ж таких сыскать нынче?